Читать «Герцоги республики в эпоху переводов: Гуманитарные науки и революция понятий» онлайн - страница 18

Но среди приверженцев новой парадигмы есть и такие, по мнению которых о кризисе не может быть и речи. Причина в том, что они полностью отождествляют положение дел в социальных науках с оценкой перспектив развития собственного направления. Другие школы воспринимаются ими в лучшем случае как вчерашний день, а в худшем — как недостойная упоминания профанация. Такова достаточно жесткая позиция радикалов, например Бруно Латура, согласно которому в социальных науках нет никакого кризиса. Скорее, по его словам, в социальных науках все хорошо и ведется много интересных исследований, но только интеллектуалы эти исследования никогда не читают, потому-то они и говорят о кризисе, которого на самом деле нет.

Помимо простого отрицания есть несколько способов релятивизировать кризис. Например, сопоставление современного упадка с подъемом 60–70-х годов позволяет представить кризис скорее как нормальное состояние.

«1960–1970-е годы были периодом подъема социальных наук. По сравнению с этим то, что происходит сейчас, — не упадок, но и не подъем. Подъем ведь не может продолжаться бесконечно… Ну не могут же все стать социологами… Конечно, социология оказалась дисциплиной, которая интеллектуально разочаровала… В 1960-е годы была единая модель социальных наук, которая исчезла, распалась… Но что касается кризиса социальных наук, то в это я не верю…»

— говорит Люк Болтански.

Стремление уйти от вопросов о кризисе характерно не только для «новаторов», надеявшихся с помощью новой парадигмы вдохнуть вторую жизнь в дряхлеющие науки об обществе. С одной стороны, тема кризиса не может не вызывать законного раздражения уже хотя бы потому, что ее обсуждают без малого двадцать лет. В интервью в ответ на вопрос о кризисе коллеги могут напомнить известное высказывание Ф. Броделя о том, что кризис является перманентным состоянием социальных наук. С другой стороны, кризис пытаются представить как плодотворный момент, когда исчезновение великих работ и новых направлений рассматривается чуть ли не как особенность вытекающей из кризиса исследовательской программы.

«Мы находимся в периоде, когда системное описание, которое доминировало в 1970-е годы, больше не работает, поскольку само общество стало менее прозрачным. Теперь труднее мечтать о тотальной познаваемости общества, чем в эпоху триумфального прогресса welfare state здесь, коммунизма в России, тейлоризма в США. Ансамбль этих функционалистских моделей стал казаться все менее убедительным»,

— признает Ж. Ревель.

Свобода в выборе «методологии», которая в эпоху больших парадигм была существенно ограничена, выступает в качестве отличительной черты современного этапа. Поэтому период «меньшей уверенности», «поиска локальных решений», который пришел на смену универсальным догмам, подчас кажется более насыщенным творчески, более интересным. Его главная ценность, по мнению приверженцев данной точки зрения, состоит в открывшейся возможности предлагать идеи и теории, в истинности которых нет и не может быть, абсолютной уверенности и которые представляют собой лишь фрагменты объяснения отдельных фактов. Проблемы, которые неизбежно встают перед приверженцами такого «микроподхода» к задачам социальных наук (где меняется «масштаб» рассмотрения, но структура самих этих задач остается неизменной) особенно хорошо видны на примере микроистории, возникшей в середине 70-х годов. Разочарование в возможности изучения макросоциальных структур привело к переносу акцента на микросоциальные структуры (община, ремесленный цех и т. д.). Критика микроистории ясно показывает, что имплицитное сохранение макроисторических задач и проблематики неизбежно приводит исследователя к тем же методологическим тупикам, из которых не смогла найти выход макроистория. При этом очевидные преимущества макроисторического подхода — глобальность рассматриваемых проблем и предлагаемых объяснений — оказываются полностью утраченными. Трудно не вспомнить меткое замечание Кристофа Шарля, сделанное им по поводу метода микроистории: нельзя построить дом из обломков даже самой красивой мозаики.