Читать «Поезд на третьем пути» онлайн - страница 153

Во всём этом было много теплоты, не мало искренности, но не мало и умолчаний, и опасных уклончиков от генеральной милюковской линии, как ядовито пояснял Мих. Андр. Осоргин.

— Ну, а теперь, после ужина горчица, и, стало быть, очередь за вами, ласково, но не без редакторской повелительности, обратился к автору настоящих воспоминаний ставший под конец совсем пунцовым Павел Николаевич.

Приветствие было в стихах, и, конечно, не только заранее написано, но по просьбе А. И. Коновалова отпечатано на правах рукописи, в количестве 60 экземпляров, под нейтральным заглавием "Всем сестрам по серьгам" и с пометкой даты: 1 марта 1921 — 1 марта 1931.

На расстоянии лет, десятилетий даже, всё так переменилось, поблекло, безвозвратно ушло, навсегда умолкли когда-то бодрые, молодые голоса, а от многочисленных и шумных участников банкета, — или, как говорил все тот же Арнольди, "Пир" Платона у Потэна, — осталась в живых только малая горсть, и то рассеянная по всему лицу не русской земли.

Но, если рассказывая о том, что было, не следует увлекаться ни дружбой, ни родством, ни ожиданием выгод, то, может быть, тем более неуместно поддаваться гамлетовским сомнениям и задавать самому себе все равно нерешённый и неразрешимый вопрос — стоит ли ворошить прошлое?..

После предисловий и реверансов, и, разумеется, с некоторыми неизбежными пропусками и сокращениями, — ведь у каждой эпохи есть своя акустика, — вот это покрытое земской давностью юбилейное посвящение, последние экземпляры которого исчезли, как и весь Пражский Архив, в котором они находились.

Горит восток зарёю новой… Уже на Пляс Палэ-Бурбон Седой, решительный, пунцовый, Свои стопы направил он. Вокруг — сотрудников шпалеры. Ползет молва из-за кулис. В кустах рассыпались эсэры. Гудят грузины. Брызжет Рысс. Сквозь огнь окопов прёт Изгоев. На левом фланге — сам Чернов. На правом, в качестве героев, Застыли Марков и Краснов. Отрядов пестрых Мельгунова "Нависли хладные штыки". Вдали мелькают вехи Львова. Заходят в тыл меньшевики. Тогда, не свыше вдохновенный, На то он слишком атеист, А точный, ясный, неизменный, И как всегда позитивист, Одной и той же предан думе, И не витая в небесах, Всё в том же сереньком костюме, Давно протертом на локтях, "Идет, Ему коня подводят…" Но таково его нутро Он лошадь роскошью находит, И опускается в метро. И, путь вторым проделав классом, Слегка смущенный, весь в пыли, К верхам, к низам, к эрдекам, к массам, Выходит вновь из-под земли. В его руках — передовая. На пальцах кляксы от пера. "И се, равнину оглашая, Далече грянуло ура. И он промчался пред полками", Простой, решительный, седой, Сверкая круглыми очками… "За ним вослед неслись толпой" Гнезда папаши Милюкова Достопочтенные птенцы, Его редакторского слова, Как выражается Кускова, Издревле верные жрецы: Демидов, ласковый и смуглый, И Волков, твердый как булат. И Коновалов, с виду круглый, А по характеру квадрат. Маститый Неманов-Женевский, Борисов, папин мамелюк, Научный двигатель Делевский, И просто двигатель — Зелюк. И все проделавший этапы Столь многочисленных карьер, И посвящённый буллой папы В чин кардинала Кулишер. И хмурый Марков, вождь казацкий, Дитя землячеств и станиц. И, наконец, профессор Шацкий, "Одно из славных русских лиц"… И, с анархического фланга, Немного буйный Осоргин. И, капитан второго ранга, Отшвартовавшийся Лукин. Князья — Барятинский, Волконский, Князь Оболенский, Павел Гронский, И Зуров, Бунинский тиун. Последний римлянин Лозинский, Всегда обиженный Ладинский, И Сумский, он же и Каплун. И Адамович ядовитый, Чей яд опаснее боа, И сей, действительно маститый И знаменитый Бенуа. И рядом маленький Унковский, И Дионео, он же Шкловский, Полу-Эйнштейн, полу-Бергсон. И Шальнев, харьковский иль тульский, И проницательный Мочульский, И тьма министров и персон. И, с виду дож венецианский, Не граф, но всё-таки Сперанский, И Мад, и вдумчивый Цетлин, И Абациев, горный сын, Наш Богом данный осетин. И Оцуп, выдумавший "Числа". И Мейснер, спирт и скипидар. И на строку глядевший кисло Братоубийственный Вакар. И, по обычаю Прокруста, Рукой Абрамыча-отца Усекновенная Августа Без предисловья и конца. И он, осолнечен, олунен, Пред ликом чьим лишь ниц падёшь, О ком сказал директор: — Бунин Уж очень дорог, но хорош! И дважды крупный Калишевич, Как таковой, и как Словцов. И Мирский, он же и Гецевич, Из оперившихся птенцов. И Кузнецова — дочь курганов, И сам блистательный Алданов, И Вера Муромцева, и Усердный Зноско, чьи статьи Почище всяческих романов. И Азов, старый сибарит. И Поляков из объявлений. И наш Ступницкий, наш Арсений, Папашин новый фаворит. И указательный, как палец, Мякотин, местный иерей. И Жаботинский, друг-скиталец, И друг "Последних Новостей". И Бенедиктов благородный, И Метцлей выводок дородный, Зажатый Волковым в кулак. И счастья баловень безродный, Андрей Мойсеевич Цвибак. И он, чей череп пребывает В жестоковыйном дэкольте, Кто культам всем предпочитает Российский культ maternite. Кто сам и ось, и винт, и смазчик, Кто рвет, и мечет, и клянёт, И прячет рукописи в ящик, И в тот же ящик и плюет. Чьей нрав крутой и бесшабашный Приемлет даже Милюков, Кто Поляков, но самый страшный, И самый главный Поляков… … И с ними в бешеном галопе, Под чёрной сотни стон и крик, Промчался бурей по Европе Сей поразительный старик. Вокруг чернил бурлили реки, Был пусть и мрачен горизонт. Но плотным строем шли эрдеки И вширь выравнивали фронт. Ротационные машины Гудели грозно… И во мрак Уходит Струве сквозь теснины, Сдаётся пламенный Вишняк. По швам, по золоту лампасов, Трещит светлейший Горчаков. Ногою дрыгает Гукасов, Рукою машет Маклаков. Слюну в засохшие чернила Семёнов в судорогах льёт. Взбесясь, киргизская кобыла В обрыв Карсавина несёт. И Мережковский Атлантиду И рвет и мечет по частям, И посылает Зинаиду… На мировую к "Новостям". … Но годы мчатся. Наступает Тот день, когда средь мирных стен "Как пахарь битва отдыхает", И смелых чествует Potin. — И от работы ежедневной Освободясь на миг один, С женою, с Анною Сергевной, Сверкая холодом седин, Слегка взволнованный, смущённый, Друзей вниманием польщённый Старик пирует…