Читать «Расстрелять! – II» онлайн - страница 144

Я люблю плавать и могу это делать по несколько часов подряд, и однажды, еще в училище, поплыл с мыса Султан до острова Нарген, что на входе в бакинскую бухту, У поворотной вешки – на нее ориентируются корабли – я обернулся и посмотрел на город, раскинувшийся как бы по краям чаши. Он неожиданно красив со стороны моря, жаль, что утони я сейчас, он все равно будет таким же красивым и все же равнодушным. У пловца, когда он в море несколько часов подряд, иногда начинаются видения, и его собственные мысли обретают новую реальность, становятся зримыми, ощутимыми, и в этом состоянии уже невозможно отличить, где явь, а где бред, и человек, в сущности, не замечает, как тонет. Это вяжущее, засасывающее чувство усталости, когда хочется полежать на волнах, увидеть подрагивание своего воображения, и я знаю, как нужно из него выходить; для этого нужно твердить самому себе: «У меня еще много сил, у меня еще очень много сил» – и плыть, плыть вперед. Только бы не судорога: дикая боль идет от икр вверх, в один миг ударяет в голову, и кажется, что в мозг впиваются тысячи иголок, и ты начинаешь барахтаться так, будто никогда до этого не умел плавать. Ноги тонут сразу, а ты еще на поверхности взбиваешь пену. Бесполезно, свернувшись в воде в клубок, растирать деревянные ноги, бесполезно колоть их булавкой, даже если она у тебя имеется: она долго не входит в мышцу, а когда входит, судорога отпускает только на мгновение. Правда, средство есть: надо, насколько это возможно, забыть о боли и плыть на одних руках, вот только губы, искаженные гримасой, с трудом смыкаются, в рот попадает вода, а воздух болезненным комком где-то за грудиной проталкивается в легкие. Выдержишь – доплывешь.

А есть еще то, что среди пловцов именуется, пожалуй, слишком романтично «зовом бездны», это когда через какое-то время далеко от берега начинаешь ощущать море как живое существо, и ты будто ползешь по его телу – жалким микробом, а потом начинаешь чувствовать глубину сотен метров, представляешь себе, как долго можно опускаться до дна. Плывешь и всматриваешься в воду под собой, в зеленоватое отчужденное пространство, и холодок подползает под сердце: этот холодок под сердцем, дрожащий, слабенький. мерзкий, рожденный замиранием какой-то единственной внутренней точки, растекающийся, расползающийся по телу, с каждым вдохом все более заполняющий все закоулки до явственного ощущения омерзительной полноты. – это и есть тот самый «зов»; а еще боишься, что кто-то подплывет или всплывет какая-то рыба огромная, что-то детское есть во всем этом. Для себя я давно решил: лучше плыть и ни о чем не думать, рыбам не до тебя, акул в Каспии нет, а тюлени сами тебя до смерти боятся. Однажды рядом со мной всплыл тюлененок, он так напугался, что выдохнул «Уф!», толкнул воду ластами, нырнул и исчез – это было недалеко от берега, и когда я вылез из воды, меня обступили возбужденные аборигены. «Ты видел! да? – кричали они. – Тюлень!» – «Видел», – говорил я. «Он маленький, недалеко уплыл, давай поймаем!» – «А зачем?» – «Убьем!» – «Зачем?» – "Надо убить! – «Зачем?» Мы друг друга не понимали: я не понимал, зачем надо убивать (вернее, делал вид, что не понимаю), а они не понимали, как можно не убить, если можно убить. В этом их желании поймать и убить есть что-то от детского: поймать, оторвать голову, посмотреть, что внутри, выбросить. Здесь не любят животных, в азербайджанских домах вы не встретите собак, кошек и прочую живность. Милое слово «собака» – здесь одно из самых бранных восточных ругательств. Бродячую собаку мальчишки будут с азартом преследовать и бить камнями и палками. Взрослые на страдания животного смотрят равнодушно и уж совершенно спокойно режут корову и барана.