Читать «Дорога в декабре» онлайн - страница 22

Вот, скажем, Монах — не курит, не шутит, он сидит на кровати, бессмысленно копошится в своем рюкзаке.

Лицо его покрыто следами юношеской угревой сыпи. Он раздражает многих, почти всех. За безрадостный душевный настрой Язва называет его «потоскуха» — от слова «тоска». Кроме того, у Монаха всё валится из рук: то ложку он уронит, то тарелку, — что дало основание Язве называть его «ранимая потоскуха». Утром Монах, спускаясь по лестнице, упал, и Язва тут же окрестил его «падучей потоскухой».

Монах корябает ложкой о посуду, когда ест, он постукивает зубами о стакан, когда пьет чай, он быстро и неразборчиво отвечает, если его спрашивают. Издалека его голос похож на курлыканье индюка. Когда он ест, пьет или говорит, по всему его горлу движется кадык, украшенный несколькими длинными черными волосками. У него тошный вид.

— Ты чего, протух? — спрашивает его Язва.

— Что? — не понимает Монах. В слове «что» у Монаха букв шесть, причем не все они имеют обозначение в алфавите, — три буквы, составляющие произнесенное им слово, обрастают всевозможными свистящими призвуками.

Язва смотрит на него не отвечая. Сурово шмыгает носом и выходит покурить.

Монаху ясно, что его обидели, он еще глубже зарывается в свой рюкзак, куда с удовольствием забрался бы целиком и завязался изнутри. Копошась в рюкзаке, он пурхает горлом.

После обеда Монах, послонявшись по «почивальне», подходит к моей лежанке.

— Ну что, Сергей? — говорю, разглядывая его лоб.

Монах что-то бурчит в ответ.

— Как настроение? Воинственное? — спрашиваю я.

— Война — это плохо, — неожиданно разборчиво произносит Монах.

— О как… А почему?

— Убивать людей нельзя, — продолжает Монах.

— Кто бы мог подумать, — говорю, не нашедшись как сострить.

— А почему нельзя? — интересуется Женя Кизяков, приподнимая голову с соседней кровати.

— Бог запрещает.

— Откуда ты знаешь, что Он запрещает? — ухмыляется Кизяков.

— Глупый вопрос, — отвечает Монах. — Это Божья заповедь: «не убий». Спорить с Богом по крайней мере неумно. Соотношение разумов — как человек и муравей…

Его поучительный тон меня выводит из себя, но я улыбаюсь.

— А зверям Он запрещает убивать? — спрашиваю я.

Кизяков смотрит на нас и даже подмигивает мне.

— Звери бездумны, — отвечает Монах.

— Кто тебе сказал? — опять спрашивает Кизяков.

Монах молчит.

— Они бездумны, и, значит, у них нет Бога? — спрашиваю я.

— Бог един для всех земных тварей.

— Но собаке, например, той, что Шея застрелил, ей не нужен человечий Бог, она в Нем не нуждается. Ни в отпущении грехов, ни в благословении, ни в Страшном суде, — говорю я.

— Она бездумная тварь, собака, — отвечает Монах.

Я изумленно наблюдаю за движением его кадыка, такое ощущение, будто у него в горле переворачивается плод.

— Всё это старо… — неопределенно добавляет он, и кадык успокаивается, встает на место. Монах поворачивается, чтобы уйти.

— Погоди, Сергей, — останавливаю я его. — Я еще хочу сказать…

Монах уходит к своей кровати, садится с краю, словно он на чужом месте.

— Сергей! — зову его я.

Он оборачивается.

— Сказать кое-чего хочу.