Читать «На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986» онлайн - страница 7

«Искусство есть запись смещения действительности, производимого чувством», — сказал Борис Пастернак. Легко понять, сколь немыслимо-еретично звучало это в стенах Союза писателей СССР, где смещение действительности, каждый градус этого смещения предопределен не чувством творца, а указаниями директивных инстанций.

Немудрено, что даже писатели большого таланта, такие, как Александр Бек, написавший честный, любимый фронтовиками роман «Волоколамское шоссе», не могли вырваться за рамки «дозволенной литературы».

Что же говорить о новых поколениях, с детских лет принимавших суррогаты за подлинное искусство?!

Оглядываясь на мелькнувшие сорок лет, воочию видишь, как не глубок, сер, неправдоподобно безлик книжный поток, заполонивший четыреста восемьдесят тысяч (почти полмиллиона!) советских библиотек. Как далек от литературы! Как принижает, опустошает человека! И какая в этом угроза миру!..

Однако были писатели, которые и в сталинское расстрельное время не расстались с внутренней свободой и, на глазах у всех нас, сделали шаг навстречу пуле.

Одних на Западе знают прекрасно: Бориса Пастернака, Анну Ахматову, Марину Цветаеву, Осипа Мандельштама, Михаила Булгакова, Андрея Платонова. И еще два-три имени. Современная русская литература представлялась на Западе в последние годы, да что там годы — более четверти века прежде всего этими славными именами. Они спасли честь русской литературы истребительного советского периода.

Однако встает жгучий вопрос: рядовой советский читатель этих имен не знал — микроскопические тиражи одних, полное замалчивание, шельмование, тюремная судьба других свое дело сделали. Даже в учебнике для студентов-филологов профессора Л. Тимофеева «Советская литература», в котором более 400 страниц, ни единым словом не упоминаются ни Ахматова, ни Пастернак, ни Бабель, ни Замятин, ни Зощенко, ни Пильняк (одна из ранних жертв, чью пророческую «Повесть непогашенной луны» — об умерщвлении на операционном столе командарма Гаврилова, читай: Фрунзе — Сталин не простил).

Но если это так, если большинства изучаемых на Западе русских писателей советских лет рядовой читатель СССР не знал, порой даже по имени не ведал, кто в таком случае был нравственной опорой нескольких поколений инакомыслящих?

Нобелевские лауреаты Александр Солженицын и Андрей Сахаров явились позднее. О них и слышать не могло студенчество, которое протестовало против кровавого вторжения в Венгрию, собиралось на площади Маяковского, поколение, загнанное в мордовские лагеря, в Сибирь, в психтюрьмы, бесстрашное поколение диссидентов.

Кто же в таком случае духовно поднял эти поколения?

Кто они, писатели России, героически работавшие в адских условиях расстрелов и погромов, спасшие от неверия, цинизма, соглашательства сотни тысяч, возможно, миллионы?

… Самыми любимыми нашими книгами после второй мировой войны, помню, были книги Хеминтуэя «Прощай, оружие» и Ремарка «На западном фронте без перемен». Нас привлекала правда деталей, окопной грязи, от которой мы еще не очистились. Но главное оставалось для нас чужим. В «Возвращении» Ремарка один из героев уходит на поле сражений, где остались его друзья, и — там стреляется. И живой, он чувствовал себя мертвым.