Читать «Донская повесть. Наташина жалость (Повести)» онлайн - страница 5

Бороздки над переносицей Филиппа сцепились изломанным узелком.

— Василий ваш в политику не ударяет. Его дело — щеголять офицерскими погонами. Ну что ж, пускай выслуживается. Небось хозяева раздобрятся, подбросят на бедность еще чинок. — Он снял с плетня длинный шест и подал ей. — Тяжелая эта кошка, пра, тяжелая. Ты бы взяла у нас рябенькую.

Варвара ловко вскинула шест на плечо, тряхнула головой:

— Рябенькая у нас своя есть.

— А погутарить-то я приду, Варя, обязательно приду. Не сейчас, понятно. Попозже.

Она не ответила. Втянув в плечи голову и ссутулясь, будто под непосильной ношей, зашагала к воротам. Филипп проводил ее долгим взглядом, нерешительно потоптался на месте, не зная, за что приняться. Поправил согнутые колышки плетня, на прежнее место откатил арбу.

В церкви зазвонили к молебну. Зычный голос колокола, басовито гудя, вначале давил хриплой октавой, а под конец сорвался и фальшиво захрипел.

Филипп открыл погребец. В нем — темно и прохладно. Пахнет многолетней плесенью, застарелой пылью. На пряслах — снопки прошлогодних веников и конопли. Филипп вытянулся на носках и на ощупь, пряча глаза, растолкал веники. Из-под снопка выполз рукав пиджака. Филипп потянул за него и выволок пиджачную скатку. Из нее бурым боком глянул приклад винтовки. На затворе и казенной части — шафрановая присыпка ржавчины.

«Ишь ведь… засела. А как будто сухо».

Свернув снова пиджак, Филипп отнес его в угол и пошел в хату.

— Мама, у нас есть гас? — спросил он и пошарил глазами под скамейкой, где обычно стоят бутылки с керосином.

— На что он тебе, Филя, спонадобился?

— Да там… гайка застыла, — Филипп нагнул голову и отвернулся, — никак ключ не берет.

Она достала из-под загнетки черепок.

— Ты бы хоть в праздник отдохнул. Погодил бы с гайками.

— Да я и так отдыхаю. Это уж так… пока до обеда. В погребце он расстелил пиджак, разложил винтовку на части и, любовно протирая их смоченной в керосине тряпкой, наводил блеск. Покончив со ржавчиной, спустился в погреб и достал бараньего сала. Смазал винтовку, укутал ее пиджаком и опять всунул в веники, на прежнее место. Не успел он как следует запрятать — в погребец, шлепая большими отцовскими чириками, вбежал Захарка.

— Братушка, братушка, тебя батяня чегой-то кличет, кличет тебя батяня, — заверещал он, мигая непротертыми, заспанными глазами. В руках Филиппа он увидел снопки веников и удивился: — Чегой-то ты, братушка, там делаешь?

— Да тут курица прыгала. Не снеслась ли, смотрю.

— Какая курица? Черная? Лохмоножка?

— Да, да, лохмоножка.

— Ну, так не ищи, братушка, брось. Маманя говорит — все равно от нее толку не будет. Она прирезать ее хочет. Вчерась я иду с бычиного база, она ка-ак закукаречит! Я аж спужался: что такое, не петух, а кукаречит.

— Ну, нашел чему удивляться, — Филипп, хитро щурясь, сделал серьезное лицо, — это что, пустяки. Я вот ныне утром выхожу на двор, а наш кобель не так ли по-кочетиному наяривает. Да еще как!