Читать «Жизнь на старой римской дороге» онлайн - страница 48

Хочет сказать еще что-то, по, махнув рукой, проходит. Кажется, бежит этот медлительный, как вол, человек, кажется, убегает от надвигающейся беды.

Со стороны большой городской площади идет группа съежившихся людей. Быстро проносятся мимо меня и они.

Почти все магазины на замке. Хотя не воскресенье и не пятница. Заглядываю в окна через закрытые ставни первых этажей. Вижу — люди забились в углы, сжались, молчат, только курят. Вот один поднял глаза на меня, улыбнулся сочувственно.

Чем ближе подхожу к большой площади, тем напряженней тишина на улицах.

Выскакивает из дверей женщина, непричесанная, в ночном халате, хватает мальчугана, волочит его в дом и запирает дверь.

Выхожу на площадь.

На белой-белой ее глади — черное пятно, вокруг него стоят четыре солдата с поблескивающими штыками. Один за другим подходят к этому пятну объятые ужасом люди, останавливаются, закрывают глаза и молча отходят.

Подхожу.

Вижу — лежит человеческая голова. На снегу — кровь, застывшая, запекшаяся. Поворачиваюсь, — распластавши руки, лежит в снегу человек без головы.

Замираю, стою как вкопанный. Один из солдат приказывает:

— Убирайся!

Отхожу.

…В тот день на рассвете султанская тирания обезглавила двух революционеров. Одного здесь, другого — на Верхней площади.

Впервые открылось мне истинное лицо жестокого деспотизма, ужасное лицо. Мне горестно, на душе тяжело.

Хочу уже домой повернуть, и вдруг — крики, топот ног, шум. Это толпа. Бегу.

— Фуад-бей! Фуад-бей!..

Фуад-бой — турок. У него красиво посаженная голова, мечтательные глаза, открытый лоб, одет в черкеску. Фуад-бей один их тех высланных из Константинополя смельчаков, которые заявили протест против зверской расправы над революционерами.

Вот он поднялся на высокий каменный приступок какого-то магазина, вот он заговорил, обращаясь к собравшейся толпе. И уже нет мечтательных глаз: глаза его мечут искры гнева, и весь он исполнен благородной ярости. Он сиял папаху, белокурые волосы ниспадают на широкий лоб. С трудом улавливаю отдельные его слова… Но тут на Фуад-бея налетают полицейские, связывают ему руки, волокут куда-то.

Толпа в ужасе рассыпается.

И слова — безмолвие, тяжелое, давящее.

Возвращаюсь домой. Занавески на окнах задернуты.

Никто — ни слова.

Обнимаю мать.

Она молча гладит меня по голове.

Крикнуть бы! Но я скован безмолвием. Город — точно большая могила.

Отрубленные головы… Но ведь только овцам головы отрубают?

Кто же обезглавил тех двух?..

— Ахмед Чавуш, Ахвед Чавуш… — передают шепотом.

И Ахмед Чавуш становится в моих глазах чудовищем, чудовищем из легенды, которого я никогда не видел и не мог даже себе представить.

* * *

В одну дождливую ночь не стало инспектора нашей школы, Акопа Симоняна, — его зарезали.

Наутро весть с молниеносной быстротой облетела город. Турки зарезали Акопа Снмоняна! Турки — собаки!.. Возмущение охватило весь город. Армяне проклинали турок, их веру, Магомета, и то здесь, то там вспыхивали столкновения.

Весь день заседало собрание, было предложено телеграфировать о злодеянии в Константинополь, патриарху. Город наводнили солдаты. Вооруженные блюстители порядка начали арестовывать прохожих, причем только армян. Многие, чтобы избежать ареста, выходя из дому, обматывали фески белой повязкой. Так их не задерживали, пропускали, принимая за священнослужителей. К вечеру город наводнили «муллы».