Читать «Жизнь на старой римской дороге» онлайн - страница 24

По улице катилась орава мальчишек. И вся эта орава преследовала одного человека — Никогоса-агу.

Мальчишки улюлюкали:

— У-у, он был у Марицы!..

— Э-эй, э-эй, он вышел из дома Марицы!..

Никогос-ага то и дело поднимал с земли камни и бросал в мальчишек. Мальчишки разлетались, как воробьи, потом снова собирались и кричали:

— Председатель попечительства был у Марицы…

Вскоре к мальчишкам присоединились взрослые.

— Врут они, врут! — кричал Никогос-ага.

И бежал. Бежал запуганный, пристыженный, высматривая в домах открытую дверь, которая спасла бы его от безжалостных когтей позора.

Но все двери были на запоре, ибо никто не хотел участвовать в преступлении, которое мужчины совершали во все времена.

Когда Никогос-ага добежал до нашего дома, женщины наши опустили все занавески и заперли дверь.

С крыши я разглядел Никогоса-агу: по лицу его катились капли пота, на шее вздулись жилы, скривились губы, вытаращенные глаза выражали ужас.

— Всю ночь у Марицы пропадал, — продолжали кричать в толпе.

Отец мой к окну не подошел, он сидел на тахте, курил и хмурился:

— Зеваки, делать им нечего.

Наконец Никогос-ага добежал до базарной площади и скрылся.

Преследователи, успокоившись, разошлись.

С того дня никто в городе не встречал Никогоса-агу, магазин его не открывался.

Поговаривали, что и дома он никого не хочет видеть, уединился, курит без конца и все ходит из угла в угол, разговаривая сам с собой.

Спустя шесть месяцев прошел слух, что Никогос-ага погрузил все свое имущество на арбу и ночью с семьей покинул город и что на прощание он обернулся, махнул рукой и выругался.

Куда уехал Никогос-ага и что с ним сталось — так никто и не узнал.

Весна. На нашей улице цветут миндаль, яблоня, груша, слива и акация. На далекой вершине Мастара еще упрямо держится снег, а на нолях, ярко-зеленых и усеянных цветами, солнце празднует победу….

Утром, когда деревенские телеги проезжают по нашей улице, на рогах волов белеют большие ветки цветущего миндаля, и кажется, что рога опушены снегом. Папахи же сельчан украшены розовыми ветками цветущей яблони.

Скрип телег начинался с самой рани, в тот волшебный, предрассветный час, когда сон особенно сладок и необорим. Доносясь издалека, этот скрип убаюкивал нас и обволакивал все существо предутренней дремой.

Телеги скрипели долго, протяжно.

Мы просыпались, начинался трудовой день, который длился до полудня.

Медленный и однообразный этот скрип можно было сравнить с музыкой, и веселой и грустной одновременно, в зависимости от того, как воспринимать. Когда меня донимали упреками, так что сердце готово было разорваться на части и слезы сами наворачивались на глаза, мне казалось, что каждый оборот колеса отзывается на мою боль и утешает меня.

Врывался в тележный скрип и звон кузнечных молотов — то частый-частый, то, наоборот, редкий.

Кузнецов на нашей улице было много. Я любил стоять возле какой-нибудь кузницы и смотреть на горящий горн, который напоминал мне разъяренного зверя.

Кузнецы с закопченными лицами и почерневшими, огрубевшими руками поднимали тяжелый молот и набрасывались на железо, чтобы сломить его упорство. Когда они вытаскивали из огня раскаленное железо, я приходил в восторг.