Читать «Пугало.» онлайн - страница 20

— Отпечатки пальцев неповторимы! — вещал какой-нибудь неопрятный, близкий к белой горячке «Ван-Гог» с надорванным ухом. — Смекаешь, Парамоша, пять миллиардов неповторимых узоров! Это — пальцы, а ежели душеньку краской намазать и к белой бумаге приложить?! Как думаешь, мастер, есть смысел стараться, правоту доказывать? Свою линию, свой узор неповторимый тянуть?

И здесь самое время докопаться до нравственной причины, толкнувшей Васеньку на путь духовного и социального, то есть буквального бродяжничества.

Как это он и почему из существа, ищущего новизну, превратился в существо затрапезное, обществом не терпимое, именуемое тунеядцем или бомжем, в существо, о котором в Англии говорили: «Бродячий человек страшнее бродячего зверя», а латынь характеризовала как существо «более опасное, чем аспид, дракон, рысь и василиск»?

Но прежде — немного о происхождении Парамоши. Предчувствую возражения: почему все-таки прежде — о Парамоше? О фигуре в некотором смысле необязательной, случайной, возникшей в нашем повествовании как некий казус? Не резоннее было бы сначала в прозрачный родничок Олимпиадиной судьбы заглянуть, нежели в непроглядный, застойный омуток Парамошиной биографии всматриваться?

В том-то и дело, что ясная путь-дорога Олимпиады Ивановны Курочкиной для постижения ее читательским сердцем не требует излишнего напряжения, ее биография, ее жизненный опыт классичны, кристально отшлифованы и отгранены литературой, историей, опытом народным. Для нас не ее анкетные данные важнее, а вся неповторимая личность бабы Липы, потаенный узор духа, ибо «приключения» жизненные все у нее, как на ладони морщины, — отчетливы и в основном повторяют «приключения» ее соседей по земле: родилась в Подлиповке, как, впрочем, и деды с прадедами ее, крестили в Николо-Бережках, что в семи верстах от Подлиповки, училась там же в церковно-приходской школе, вышла замуж за крестьянина из тех же Бережков, родила от него сына, потеряла обоих, и главной, столпной бедой в судьбе считала не боль потерь, впитанную сердцем, а то, что нет у нее «дорогих могилок», на которые можно было бы припасть по весне, как на грудь близкого человека. С Олимпиадой Ивановной Курочкиной все ясно. А вот с Парамошей сложнее. Потому как — нетипичен, грязноват, замысловат, даже немыслим, и, не случись тогда на озере возле Парамоши баба Липа, ни за какие посулы не взялся бы я рисовать его жалкую фигурку, хотя и она, фигурка сия, живая вполне и, как впоследствии оказалось, способна таить в себе приятные неожиданности. К тому же современный бродяга, хоть и не органичен «среде обитания», однако произрастает, и объяснить его или хотя бы всмотреться в него — слабость с моей стороны простительная, оправданная уж тем, что, как и великий писатель Горький, во дни молодости своей я не только симпатизировал босякам, но и сам жевал их грустный хлеб.

Отца у Парамоши не было. Фактически. Теоретически, естественно, имелся. Это если по науке и тому подобное. Звали отца Эдиком. Будто бы Эдиком. Матери видней. А наяву Парамоша родителя ни единого дня рядом с собой не ощущал. Бывает и так.