Читать «Еврейский смерч или Украинский прикуп в тридцать серебреников» онлайн - страница 62

«Некий устоявшийся образ русскости можно рисовать себе в москвичах эпохи Алексея Михайловича, если не принимать во внимание солидной доли финской и татарской крови, влившейся в северян. Но история говорит нам, что другое действующее лицо этой же эпохи, гетман Богдан Хмельницкий, смотрел на себя и на своих как на истинных носителей русского начала.

Южане напоминали Государю Московскому, что древнее гнездо воссоединяемого русского народа есть Киев и вся вообще «Малая Русь». И если на одну минуту задуматься над тем поразительным сходством, которое являют внешние образы Руси Киевской и Руси Запорожской …, – то надо признать, что этого рода русскость, то есть древнюю русскость, Юг стойко хранил.

Но эта русскость, будем называть ее южной, отличается от Московской, которую будем называть северной. И поэтому недаром Петр Великий, коему предстояло использовать великое дело своего отца (направившего «Московию» с пути местно-московского на путь обще-русский), недаром Петр Великий стремился найти новое гнездо для удвоившегося в своих возможностях народа.

Москва для этого дела была тесна и провинциальна; она не могла импонировать русскости южной; ибо эта последняя традиционно, от времен Владимира и Ярослава, протягивала щупальца на Запад и тянула в себя завоевания культуры общечеловеческой. Из воссоединения двух братских племен, одинаково русских, но несколько разошедшихся в течение веков различной политической жизни, непременно должно было родиться «нечто третье», что не было бы ни древний Киев, находившийся в состоянии упадка, но хранивший варяжские традиции русского западничества; ни Москва, набравшаяся силы, но носившая на глазах повязку из чисто московских, «сепаратистических» от остального мира предрассудков.

Это третье было найдено; и нарекли ему имя – Санкт-Петербург.

Петербург, утвержденный на болоте Петром, что значит Камень, получил гранитное основание; при помощи прозревших «москвичей» и наследственно зрячих «киевлян» он стал тем котлом, где великолепно, можно сказать «блистательно», варилась каша из двух воссоединившихся племен русского народа.

Петербург поле под вишневыми садочками Полтавы превратил в ристалище, где разыгрался первый, со времен Владимира Мономаха, общерусский триумф. Петербург скромного хохла казака Григория Розума сделал супругом Императрицы Всероссийской – девицы Елизаветы; Петербург осуществил давнюю мечту Киева «ногою твердой стать при море» – при теплом, южном, Черном море, с IX века называемого «русским»; Петербург бросил южнорусское казачество, хранившее варяжские традиции, на новые подвиги, показав ему ручкой Императрицы Екатерины II подножие Кавказа, именуемого Кубань.

Петербург выковал новый русский язык, который был не московский и не киевский; который проходил выше того и другого, но стоял на этих двух местноречиях, как голова, вместилище развившегося разума, стоит на двух ногах.

Петербург из двух русских племен варил сладкий мед, который обещал досыта накормить пищей животной и духовной огромные пространства Русской Империи. Возможности, отсюда проистекавшие, не давали жить соседям; и потому сначала шведы, потом поляки и, наконец, немцы поспешили в этот кипящий мед подбросить ложку дегтя, которая испортила бочку. Этим дегтем была украинская идея.