Читать «Разоренье» онлайн - страница 197
Глеб Иванович Успенский
— Не ждала я от тебя. Верь вот людям! — кричала она.
— Что такое, матушка? — спрашивали зрители.
— Да как же? оставили старуху, а она деньги вытащила из шкафа.
— Власьевна-то?
— Д-да-а! Власьевна! Ну-ка, думали ли, гадали ли?
— Ах-ах-ах!
— Секите, секите голову! — покорно твердила старушка, изнемогши от нравственной муки.
Когда дело о покраже разъяснилось, батюшка и матушка совершенно утихли, простили старушку, попросили даже у нее прощения; но весть о покраже уже разнеслась по селу. Все старушку знали давно за женщину добрую и честную, и при всем том вышло так, что жалость всеобщая ничего тут путного сделать не могла. Волостной старшина первый опомнился от обуревавших его душу сожаления и соболезнования к старушке и инстинктивно припоминал, что порядок что-то требует. Он знал, как намыливали шею за упущения, и дорожил жалованьем, ибо был мужик-чиновник — тип, нарождающийся по русским деревням.
— Как же быть, Иваныч? — сказал он писарю. — Надо как-нибудь…
— Надо-то надо, да жаль.
— Жаль, жаль. Да порядок-то, друг мой, требует. Что будешь делать!
— Что делать-то! Добрая старушка, нечего сказать, а во вред порядку — нельзя!
— Теперь мы ей помирволим, у нас пойдет и мужичье волочь что под руку попадется.
— Что тут делать? Надо!
— Что ж, бери бумаги-то. Пойдем к попу. Благо следователь здесь. Нам что? Свое сделал, а там пусть их что хотят… У нас спина-то одна.
— Надо идтить.
Несмотря на просьбы священника прекратить все это цело, старшина и писарь, почти со слезами на глазах, принялись писать протокол, а священник и его жена, тоже со слезами на глазах, принялись показывать против старухи.
— Секите, секите голову, отцы мои, виновна! — говорила старуха, рыдая.
— Виновна! Запиши, Пантелей, — говорил старшина писарю и прибавлял: — Матушка! душа у меня у самого разрывается на части! Али я тебя не знаю? Я еще тебе — как ты у меня второго ребенка принимала — не отплатил. Родная! Ничего не сделаешь. Пантелей, пиши — "со взломом".
— Боже мой! — восклицал писарь, настрачивая отличным почерком бумагу. — Что только делается… Со взломом! Да ведь это надо ее сажать в темную, боже!
— Боже мой! — восклицал старшина. — Посадишь! Посадишь! Ах ты, боже мой!
— Секите, рубите голову…
— Ах, боже мой! Собирайся, Власьевна! Кабы это я — это правило требует. И за что? О боже мой, боже мой…
Иван Куприянов приступил к этому делу с тем же сухим безразличием, которое составляет исключительную принадлежность людей, привыкших не разбирать своих личных симпатий.
— Неужели ты начнешь дело?.. — спросил я у Куприянова.
— Ни за что! — прервал он меня. — Пусть они (он указал на старшину и писаря) отнесутся формальной бумагой, иначе мне нет никакого дела.
Бумагу формальную написали, а Куприянов тотчас же составил "протокольчик", как он выразился. При всеобщих сожалениях к старухе и при точном и аккуратнейшем исполнении требований долга, ни в грош не ставящего этих сожалений, мы отбыли из села обратно в город, причем на вопросы мои, что будет со старухой, Куприянов отвечал:
— Уж там это дело прокурора. Я свое дело сделал, а там, что хотят, их дело.