Читать «Язык в революционное время» онлайн - страница 60

Однако европейский жанр романа не подходил к миру штетла, прототипы которого никогда никого не убивали и не вели замысловатых любовных интриг и где социальное давление верховенствовало над любой личной индивидуальностью (даже сумасшедший занимал нишу «городского мишугенера»). Штетл изображали в литературе изнутри, через его аутентичный семиотический материал: богатая и ассоциативная речь типичных — хотя и изображенных с преувеличениями — персонажей, которые перескакивают с одной темы на другую и погружаются в каждую тему с панисторическим еврейским мышлением и народной метафизикой, постоянно сыплют пословицами и цитатами из библиотеки традиционных текстов. Этот диалог в двух направлениях — между каждым человеком и каждым другим человеком и между настоящим и миром текста — порождал эпизодический, ассоциативно структурированный роман, который не нуждался в сюжетном хребте. Он мог быть реалистично подан только на аутентичном языке диалога персонажей, на идише. Мойхер-Сфорим, который позже «перевел» или переработал свои воображаемые миры в ивритскую форму, изобретя для этого искусственный «разговорный язык», тем самым положил начало великой прозы на иврите (см.: Alter 1988).

Напротив, концепция поэзии в 1890-х гг. находилась под главенствующим влиянием русской поэзии (и через нее — немецкого романтизма). Главным в этой поэзии был не социальный или критический реализм, а образ поэта, оригинального индивида, творящего благодаря сверхъестественному вдохновению и воскрешающего миры природы, детства, чувств, любви, личного страдания и квазирелигиозного опыта. Не случайно, что такие ивритские поэты, как Бялик и Черниховский, родились или провели детство не в штетлах, а в деревнях («на лоне природы») и сделали природу ключевой темой в описании своего духовного роста как рождающегося из детского опыта общения со здоровой, открытой, чистой и загадочной природой. Такой поэт, повернувшись к обществу, приобретает вид пророка, и его социальная миссия исходит из иррационального источника глубоких детских впечатлений, прямого контакта с незагрязненной природой, а также эмоционального страдания. Высокий язык пророческой поэзии был доступен только на иврите. Бялик, еще учась в литовской иешиве, попал под влияние русской поэзии Семена Фруга, еврея, который также писал стихи на идише, а позже — под влияние Пушкина. Но если Пушкин в стихотворении «Пророк» использовал библейский язык, то Бялику язык Библии был более доступен, он был внутренне присущ языку ивритской поэзии. Поэтому образ поэта как пророка, воспринятый из немецкого романтизма, естественным образом расцвел в ивритской поэзии. Потом появились Черниховский, Залман Шнеур (1886–1959), Яаков Фихман (1881–1958), Яаков Штейнберг (1887–1947) и другие, расширявшие границы тем и жанров ивритской поэзии до тех пор, пока они не покрыли основные направления европейского стиха. Однако в эмиграции, в Лондоне и в Америке, где царил идиш, возникла новая поэзия на идише. Она не отдавалась лирическому воображению и тонкостям языка, но посвящала себя политической риторике в правильной метрике русского стиха.