Читать «Язык в революционное время» онлайн - страница 165

Горечь нашего суждения об идише — это горечь разочарования в юношеской любви, которое вместе с болью оставляет осознание того, что душевная свежесть, проявляющаяся лишь раз в жизни, оказалась растраченной понапрасну. Не утешает и понимание того факта, что идиш еще больше укрепил нашу связь с евреями и нашу верность своему народу.

Почему, несмотря на то что в идише были подлинные и несомненные таланты, — не они, а литература на иврите вернула нам уважение к самим себе? Почему именно у Бялика, у Файерберга и у Гнесина оказалась та чарующая и заставляющая подчиняться сила, и следа которой не было в идише? Это зависело не от таланта, а от свободного Человека, которым пленили нас ивритская литература и ее язык. Мы жаждали Человека, и для нас «пророс тонкий росток» Бялика, Черниховский написал предисловие к своему переводу «Гайаваты», прозвучали вопросы Файерберга, и Гнесин изобразил женскую природу — все это было для нас гимном Человеку. А под человеком имелся в виду народ. В отличие от этого в идише было все, что могло очаровывать в литературе, лишенной ясной мысли, — скромность, народность, мягкость и тонкая эротика, которая была особенно характерна для польского отростка этой литературы. Правда, и эротика, проникшая в хасидские рассказы, в природу «местечка», от которой, возможно, и проистекает очарование «Народных преданий», тоже открывает человеку тайны жизни и помогает ему сформировать свое мировоззрение. Но бывают периоды в жизни человека и народа, когда для них нет ничего опаснее идиллии. Именно таким был период, которому предстояло дать ответ на вопрос о языке. Если бы Бренер писал на идише — одно это изменило бы ответ. Не из-за силы его таланта, а потому что это могло стать симптомом. Однако то обстоятельство, что таланты разошлись так явно, что носителем революционной мысли был «мертвый», а не живой язык, — это и стало приговором.

Ибо существовало несоответствие между тяжелым положением народа и оценкой ситуации в литературе и публицистике на идише. Лишь то течение, в котором слышался отзвук иврита, которое было своего рода переводом с иврита на идиш, было иным.

С одной стороны, исправления, которые писатели, творившие на идише, пытались внести в нашу жизнь, иногда поражали бестактностью — так ведет себя человек, вмешивающийся в интимные дела посторонних, а с другой стороны, идеология, выраженная на идише, демонстрировала трусость, отсутствие критического отношения к любому национальному делу и неспособность сделать хоть один свободный шаг из опасения потерять лицо, заслужить название предательской; она была консервативна и не видела дальше сегодняшнего дня. Стоит ли мне упоминать важную газету «Дер Фрайнд», Бунд и Житловского? Лишь в литературе на иврите — в важной для нас ее части — отсутствовала та «цензура», ярмо которой мы так остро ощущали в радикальных течениях, выражавших себя на идише. Здесь люди позволяли себе размышлять о еврейском народе свободно, как размышляли Ахад ха-Ам, Бердичевский и Бялик. Эта свобода мысли и выражения происходила вовсе не из осознания того, что они пишут для немногих, что улица их не прочтет. Понимание того, что они пишут для немногих, действительно оказало влияние на писателей, творивших на иврите, — и положительное, и отрицательное, однако свобода мысли, способность и мужество ее выражать проистекали в ивритской литературе из внутренней потребности и из внутренней свободы. Такова традиция языка иврит — продолжение революционной мысли Библии. Одно поколение передало другому свой голос.