Читать «Трагедия казачества. Война и судьбы-4» онлайн - страница 104

Ко времени возвращения моего отца из тюрьмы, я был уже твердо убежден, что настоящий враг и есть сталинский большевистский режим. И с этим режимом необходимо бороться не на жизнь, а на смерть. Этот окончательный для меня вывод был еще главным решением сердца. Объективность законов экономики и истории еще не ставилась мной под сомнение в ранний период поисков ответов на мучившие меня вопросы. Для этого у меня еще не было необходимой подготовки и знаний. Вывод ума пришел позже. Но в выборе между человеком и незыблемыми законами экономики и истории, я сделал выбор в пользу человека. Ум мой позже подтвердил правильность моего первоначального выбора. Экономика, объявленная главным движущим фактором истории и регулятором общественных отношений, оказывается в любых ее политических ипостасях лжебогом, требующим для себя человеческих жертвоприношений. Логика сердца, как учил Паскаль, оказывается часто вернее логики рассудка.

Вернулся отец, насколько я могу положиться на свою память, в конце лета 1939 года. Как он рассказывал, в тюрьме его зарегистрировали, отобрали часть одежды, срезали все металлические пуговицы, затем привели и втолкнули в камеру, в которой было не менее 20 заключенных. В царское время эта камера была рассчитана на четырех человек. Вместе с отцом в камере оказался арестованный в ту же ночь известный на весь Харьков врач-гинеколог проф. Попандопуло. Профессор громко возмущался, настаивал, что произошла ошибка, и повторял, что в этот день он должен оперировать жену видного партийного работника. Увы, ошибки не произошло, и операцию произвел более удачливый его коллега.

Рассказы отца о жизни в тюрьме не вмещались в представлении сознания, оперирующего нормальными понятиями рассудка. Невероятные признания вынуждались беспощадным битьем и другими средствами физического и психологического принуждения. Это был предельно абсурдный мир, который был в то же время мучительно реален. Полнее всего тюремный образ жизни, если слово «жизнь» приложимо к нему, нашел свое выражение в надписи, нацарапанной безымянным заключенным на сцене одиночной камеры, в которую отец был посажен за какой-то проступок: «Ложь под покровом правды ничего так не боится, как открыть свое лицо. Правда под покровом лжи ничего так не желает, как открыть свое лицо».

В тоже время в этой фантасмагории ХХ-го века действовала своя особая логика. Так крестьяне стандартно обвинялись в кулацких заговорах (хотя кулаки уже много лет назад были высланы в Сибирь), в воровстве колосьев на колхозных полях, в подрыве колхозной системы. Инженеры и техники были повинны в саботаже социалистической промышленности. По национальному признаку русским предъявлялись обвинения в великодержавном шовинизме, украинцам — в буржуазном национализме, евреям — в троцкизме. Греки исполняли задания греческой разведки, а китайцы (многие из них во время гражданской войны служили в Красной армии) оказались японскими шпионами. Идиотизм последней схемы был особенно очевиден. В тридцатые годы Китай был в состоянии войны с Японией. Это обстоятельство не смущало карательные органы советского правосудия. В конце концов, и японцы, и китайцы были косоглазыми.