Читать «Мой знакомый медведь: Мой знакомый медведь; Зимовье на Тигровой; Дикий урман» онлайн - страница 54

В палатке было тепло и уютно. Витька лежал и вслушивался в звуки ночи. Рядом с палаткой зашуршала трава. Какой‑то зверек пробежал совсем близко и остановился. Гераська перестал сопеть. Зверек заскреб брезент возле изголовья. Гераська щёлкнул пальцем по натянутому полотну, зверек шоркнул травой и умолк.

— Соболь, — сказал Гераська, чиркнул спичкой и закурил, чтобы дымом разогнать комаров. — В кой‑то год столько соболей набежало — в палатке спать нельзя. Крыша пологая. Шебаршат там. Ткнешь шомполом — только и прогонишь… Это летом. А зимой ушли куда‑то. Осталось так себе. — Он посветил сигаретой на часы. — Спать давно надо…

Утром Витька откинул брезент палатки и увидел Гераську, который сидел на камне и протягивал копченую корюшку облезлой лисице. Она никак не решалась взять ее из рук человека. Мало–помалу подошла, осторожно взяла зубами рыбину, отступила назад, стремительно развернулась и кинулась бежать.

Гераська увидел Витьку и кивнул в сторону лошадей. Вдали рядом с Ветерком пасся северный олень. Ни лошадь, ни олень не обращали друг на друга внимания и мирно пощипывали траву. Когда Гераська поднялся с камня, олень вскинул голову с могучей кроной рогов. Плавно наращивая скорость, он побежал так, будто главное для него — унести эту драгоценную ношу.

Почти полдня тащили лошадей в горы, лезли по крутым откосам, пробирались каменистыми россыпями. Старый Ветерок отставал на крутых подъемах, но не торопился, аккуратно обходил выступы скал, чтобы не задеть за них вьюком. Но когда, по его разумению, затягивался перекур среди камней, где не было ни былинки, он трогался вперед: хватит, мол, рассиживаться. Кто‑то приучил его: загремели спичками — остановись, дай людям закурить.

Голубка тоже кое‑что умела. Воспитывалась она вольно, бегала до трех лет по поселку, дежурила у магазина, выпрашивая конфеты. Кто‑то научил ее кивать головой на вопрос: «Конфет хочешь?» А если спрашивали: «Работать будем?» — она энергично мотала головой из стороны в сторону. Работать она и в самом деле не любила. Когда надевали седло, она начинала вздыхать, будто тяжело переживала: какая, мол, у нее разнесчастная жизнь. По вечерам или на долгом привале, когда снимали седло, она принималась носиться на длинной привязи. Но как только брались за седло, опять начинала вздыхать. Когда тропа шла по кромке обрыва, она останавливалась и тоскливо смотрела вниз, словно раздумывая, не броситься ли ей в эту пропасть от такой разнесчастной жизни. Витьке было страшновато в седле от лошадиной меланхолии, и он решительно натягивал повод.