Читать «Статьи из газеты «Известия»» онлайн - страница 286

Еще Толстой сетовал, что из всех искусств музыка менее всего связана с моралью — непонятно, чего она хочет и куда зовет; впоследствии эту мысль в «Заводном апельсине» развил Берджесс, сам недурной музыкант, заставивший своего Алекса устраивать вакханалию чудовищного насилия под классическую музыку. Уже в наше время Фазиль Искандер с его даром четко формулировать заметил, что вера в Бога и музыкальный слух одинаково мало зависят от этики. Композитор в глазах благодарного человечества — нечто вроде темного мага, вызывающего силы, которые и ему самому не до конца понятны, и наделять его экзотическими пороками для массового сознания куда естественней, чем приписывать отравления писателю или скульптору. Именно поэтому мифы о том, что «Бомарше кого-то отравил», а Микеланджело распял, благополучно умерли, а легенда о Сальери, типично русская и особенно модная у нас, держится по сей день. Пали многие мифы, окружавшие короткую и таинственную жизнь Моцарта: известно, например, что его «черный человек» — никакой не масон-отравитель и не призрак, а банальный графоман фон Вальзег-Штуппах, покупавший у него реквием, чтобы выдать за свой. Но выдуманная Пушкиным легенда продолжает морочить публику — ведь это такой русский, такой глубоко национальный штамп! Вот светлый гений, творящий без усилий, «гуляка праздный», — а вот мрачный труженик, который «музыку разъял, как труп», и, разумеется, светлого нашего гения он без особенных угрызений травит.

Этим объясняются и все наши русские несчастья, уж такой мы вдохновенный, моцартианский народ, нам все дается без труда, мы в рай въезжаем на печи, нам ползучий, кропотливый труд мерзок, — а по бокам нашей столбовой дороги стоят безблагодатные труженики Сальери и знай исходят ядом, последним даром своей Изоры. Это русский миф, жертвами которого стали все трое — Моцарт, Сальери и Пушкин. Потому что ничего более далекого от смысла пушкинской трагедии нельзя вообразить.

Миф о светлых гениях, творящих без помарок и первенствующих без труда, опровергается черновиками Пушкина и титаническими трудами Моцарта, проводившего за инструментом и над партитурами куда больше времени, чем во всех пресловутых застольях и будуарах. Отношение Пушкина к зависти было вовсе не столь негативным, как представляется неглубоким толкователям. «Зависть — сестра соревнования, следственно, из хорошего роду», — сказано в его записной книжке. Он сам не стыдился белой зависти — к Грибоедову, скажем (что греха таить, в отзывах на «Горе от ума», предназначавшихся лишь друзьям, отзвук этой зависти, вполне уважительной, несомненен). В основе зависти лежит трезвое осознание чужого масштаба — редкая и прекрасная добродетель. Завидовать таланту — признак адекватной самооценки. Любой, кому есть куда расти, завидует тем, кто уже дорос, и это один из мощнейших стимулов к совершенствованию; нам долго еще предстоит реабилитировать зависть, доказывая, что к сальеризму она не имеет отношения. Сальеризм же, против которого направлена пушкинская трагедия, состоит в ином: это попытка подыскать низменным чувствам высокопарные и торжественные оправдания.