Читать «Кислородный предел» онлайн - страница 86

7. Жертвы

Штормит толпу, все больше в ней свободных радикалов; со всех сто do н зажатый, сдавленный, влачится и Нагибин то вперед, то вбок, не видя ничего за спинами, за головами, подхваченный потоком, — туда, куда и все. Трещит по швам двойная цепь омоновцев, которые давно уже охрипли от бессмысленных увещеваний, и давит, налегает, прет оглохшая, слепая и стенающая масса, и выгибается двойная цепь дугой, мешаются и мешкают ребята в форме, не зная, что им делать, — силы слишком неравны: ведь сила отчаяния прет против силы физической. И смяли оцепление, прорвались, но толку? — Еще один кордон, из техники; фургоны мощные армейские впритык составлены, не одолеть, не опрокинуть. Немногие лишь крепкие мужчины залезают, используя подставленные плечи таких же, как сами, крепких мужчин, и с крыш на поле операции спасательной глядят, и видят, что им лучше и не видеть, — врачей с носилками, застегнутые черные мешки. И появляется внезапно, на крышу поднимается высокий чин — массивный, раздобревший и упакованный в бронежилет полковник. Лицо его мясисто, скучно, затрапезно — сосед такой, обычный дядя Толя, пивное пузо, треники. Рявкает:

— А ну назад! Родные? Правильно родные! Так что же вы родных своих-то гробите и не жалеете? А так! Мешаете! Работе нормальной мешаете! Вытаскивать близких мешаете! Здесь люди, которые жизнью за ваших родных! А вы им беспорядок, давку? Вас гонит страх, отчаяние, но все-таки я очень вас прошу, я призываю к разуму. Поймите, что главное — слаженность действий, скорость и четкость. Никто вас оттеснять не будет — стойте, где стояли! Но под ноги спасателям не лезьте, врачей не дергайте, ведь только навредите, оно вам надо — навредить?

— Вы нам одно — живые?

— Живые! Сейчас все живые! Каждый ваш близкий и родной человек! Спасатели сражаются за каждого.

— Мешки-то как же? Как мешки? — вдруг разражается один мужчина не то смехом, не то плачем, гиеньим жутким лаем. — Мешки-то, площадь вся в мешках. Это как? Это там — все живые? Что же вы нам, а сами в мешки? Все, что осталось, да? — И будто электрический разряд по мускулам толпы он пропускает, толпа вся вздрагивает крупно, общим телом и тут же так же разом обессилевает, как будто душу вынули из каждого, из всех.

— А ну молчать! — ревет полковник. — Нельзя, нельзя вам кверху лапками! В кулак собрать себя, чего бы вам ни стоило. Но смерть не признавать. Никто, никто — ни мы, ни вы — на это не имеет право. Да, есть погибшие, мы признаем, но личности не установлены, поэтому все живы. Я понимаю, задать невыносимо, но остается только ждать. Не буду про «надеяться» и «верить» — терпеть и дожидаться правды. А правда будет — отвечаю. Я гарантирую, что лично я, полковник Маховец, отвечу каждому и прятаться не буду — за все отвечу, но только дайте нам сейчас работать, очень вас прошу.

Он понимает: больше им никто и ничего не скажет. И надо выбираться — смысла нет стоять; как раньше, странно, этого не понимал? Назад Нагибин поворачивает; работает локтями, продираясь сквозь глухо ропщущую массу, и люди под его толчками подаются, в основном бесчувственно, как будто он, Нагибин, взбивает тесто — не людей расталкивает. И мысли в голове вращаются одни и те же — минималистскими пассажами на максимальных оборотах, сомнамбулически рассматривая словно самих себя: он думает о том, что смерть видна, но он не видит тех, кто умирает; он думает об отчуждении, о том, что он переживает ровно то же, что и каждый современный человек, который назван среднестатистическим, — не верит, что все это происходит с ним, привыкнув отделять себя от всякого события непроницаемой и равнодушной плоскостью холодного экрана и чувствуя себя как в кинозале, в том голливудском павильоне, где американцы якобы снимали высадку Армстронга на Луну.