Читать «Кислородный предел» онлайн - страница 148

Сухожилов пробегал глазами комментарии искусствоведов; все ему было ясно и так, и без них: в прошлом веке и в исчезнувшей империи башиловский месседж истолковывался просто — страшный гнет тоталитарной системы, уродующей души и тела. Но сейчас было ясно, что башиловские монстры заявились к прогрессивному человечеству из такой горячей, темной и, вне всякого сомнения, подземной глубины, что все ужасы ГУЛАГа и маразматичность брежневской поры здесь были совершенно ни при чем, таким неукротимым естеством, такой какой-то первобытной волей к жизни эти существа дышали. Они были оттуда, где залегает раскаленная магма, и в воздухе башиловских картин было разлито дышащее, напряженно пульсирующее, пребывающее в вечном изменении первовещество, которое то застывало в формы антропоморфных чудовищ, то разряжалось в неопознанные бесплотные туманности и газовые взвеси. Поразительно витальный, коренастый сей народец, норовящий занять по возможности больше пространства, своими формами, своей телесной изобильностью сродни взбухающей квашне говорил о многом — о какой-то изначальной несвободе, одновременно и присущей человеку как виду, и разлитой в природе.

Это был образ космоса, пусть и густонаселенного, но как будто не осиянного божественной благодатью, и Башилов в нем давал пульсацию материи живой и дышащей, но при этом остающейся неодухотворенной. Это были рост и развитие, неотделимые от подавления и вытеснения иных, чуждых форм живого, это было насилие ради насилия и прожорливость ради прожорливости. Этот мир был совершенно безрассуден, иррефлексивен; в нем ничего и никому не надо было объяснять, оправдывая перед кем-то свое существование; существование довлело, не тяготясь отсутствием предназначения; мир был новорожденным и находился вместе с тем в периоде полураспада, утратив совершенно волю к образованию любого смысла, и это вдруг представилось Сергею такой неотразимой правдой о каждой смертной твари и о нем самом, что все чувства погасились яростью удушливой и четкой, заслонились разогромившимся во всю ширь грудной клетки вопросом: неужели и на самом деле все устроено так?

12. Изнанка красоты

Нагибин лежит на спине и слушает, как Зоя ходит по спальне босиком, потом, перевернувшись на бок, смотрит, как она ожесточенно ввинчивается в платье, — как будто сбросив старую, влезает в новую упрямо-неподатливую кожу. Вот так же он смотрел и за таким же занятием застал ее в тот день, когда они пересеклись впервые; гуляя вдоль вольеров, в которых обитали остроносые, облитые лаком ботинки и туфли, он вдруг призадержался, остановленный своим наиглавнейшим безошибочным инстинктом, у стеклянной стены одного из бутиков: она стояла перед зеркалом, и таким потешным недоверием, таким презрением к себе вдруг искажалось ее невозмутимое лицо, и так забавно оттопыривалась нижняя губа, и так, внезапно просияв, с собою примиряясь, она себе кивала, и столь неуловим был переход от брезгливого ужаса перед собой к ликованию и напыщенной гордости (довольство собой ее распирало, как удава, который сразу проглотил полдюжины беспомощных кроликов), что Нагибин, приковавшись к ней взглядом, не двигался с места. Завороженно любовался, как она со скепсисом оглаживает бедра, принужденно, вяло, как сомнамбула, перед зеркалом поворачиваясь, как качает головой, отнекиваясь, как набирает воздух в легкие и издает тяжелый, трудный, удрученный стон — ну, нет, не может быть, чтоб я была такая толстая? Ну ладно, ладно, принимаю. Как вдруг, раздумав, уверовав в терпимость, более чем сносность собственного облика, подается отражению навстречу, как к своему однояйцевому близнецу после долгой разлуки, и как, наконец, начинает вертеться, заглядывать за спину, неуловимо чем-то походя на собачонку, норовящую ухватить себя за хвост. Нагибин постучал в стекло и показал Палеолог большой палец.