Читать «Красный век. Эпоха и ее поэты. В 2 книгах» онлайн - страница 13

Начало поэмы "Возмездие".

Конца нет. Не написано. Так и не закончена поэма. Блок не может стянуть концы.

Разлетевшиеся осколки он собирает в поэму "Двенадцать". В отличие от "Возмездия", это написано "за один присест". Идет подстраивание к хаосу. Вплоть до имитации кощунства. Вплоть до звукоподражания невменяемой реальности: "Ай, ай! Тяни, подымай!" "Эх, эх, погреши! Будет легче для души!" И уже почти под Маяковского: "Трах-тах-тах!"

Составленная из "кусочков", поэма так и воспринята революционными массами, да и контрреволюционными элементами тоже. Массы поднимают ее на щит, растаскивают на лозунги, развешивают в виде плакатов: "Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем!", "Революцьонный держите шаг, неугомонный не дремлет враг!". Неугомонный издевается: Катька — закономерная реинкарнация Прекрасной Дамы? А "Иисус Христос", идущий во главе ватаги красногвардейцев, — это, конечно, замаскированный Абрам Эфрос, а еще лучше: Луначарский-наркомпрос.

Блок на критику не отвечает, но вдогон, встык, как бы в объяснение "Двенадцати" пишет "Скифов".

Это — последняя душераздирающая попытка решить проблему, то есть выдавить из себя "интеллигента". Азиатская рожа должна привести в шок культурную Европу. Пусть мир шарахнется от звериного оскала. За оскалом — гримаса боли, отчаяние безнадежной любви, неоцененная святость. "Мы любим все… нам внятно все… мы помним все.".." а нас не любят, не понимают, не принимают.

Тогда — пусть "хрустнет" их "скелет в тяжелых, нежных наших лапах". И все, что "их": парижские улицы, кельнские громады и даже незабвенные венецианские каналы, — все то, что проступало из дымной бездны вселенной, — пусть валится обратно в бездну!

Отвергнутая любовь оборачивается ненавистью.

Чернеет серебро. Вселенная погружается в небытие.

Это — развязка трагедии? Если не развязка, то — окончательное удушье, затянутый узел.

И надо всем — по-прежнему:

                  Россия — Сфинкс. Ликуя и скорбя,                        И обливаясь черной кровью,                   Она гладит, глядит, глядит в тебя                        И с ненавистью, и с любовью.

После этого — только замолкнуть.

Как отвечено все той же Зинаиде Гиппиус в том последнем разговоре — на реплику: "Тут — или умирать, или уезжать" — после долгого молчания:

— Умереть во всяком положении можно.

За полгода до смерти, уже из "ночной тьмы" — тихий поклон Пушкину. Это последнее, что написано в стихах.

После смерти, оборачивая на Блока фразу, сказанную им о Пушкине, что тот погиб не от пули Дантеса, а от "отсутствия воздуха", говорят: Блок задохнулся от Советской власти.

Из его текстов это не следует. Из его текстов следует гибель — "во всяком положении": хоть под "многопенным валом" Интернационала, хоть у "ирландских скал".