Читать «Том 6. Стихотворения» онлайн - страница 40

На серой вычищенной двери Литая, чищеная медь… Бывало: пламенная вьюга; И в ней — прослеженная стезь; Томя предчувствиями юга, Бывало, всё взревает здесь; В глазах полутеней и светов, Мне лепестящих, нежных цветов Яснеет снежистая смесь; Следя перемокревшим снегом, Озябший, заметенный весь, Бывало, я звонился здесь Отдаться пиршественным негам. Михал Сергеич Соловьев, Дверь отворивши мне без слов, Худой и бледный, кроя плэдом Давно простуженную грудь, Лучистым золотистым следом Свечи указывал мне путь, Качаясь мерною походкой, Золотохохлой головой, Золотохохлою бородкой, — Прищурый, слабый, но живой. Сутуловатый, малорослый И бледноносый — подойдет, И я почувствую, что — взрослый, Что мне идет двадцатый год; И вот, конфузясь и дичая, За круглым ласковым столом Хлебну крепчающего чая С ароматическим душком; Михал Сергеич повернется Ко мне из кресла цвета «бискр»; Стекло пенснэйное проснется, Переплеснется блеском искр; Развеяв веером вопросы, Он чубуком из янтаря, — Дымит струями папиросы, Голубоглазит на меня; И ароматом странной веры Окурит каждый мой вопрос; И, мне навеяв атмосферы, В дымки просовывает нос, Переложив на ногу ногу, Перетрясая пепел свой… Он — длань, протянутая к Богу Сквозь нежный ветер пурговой! Бывало, сбрасывает повязь С груди — переливной, родной: Глаза — готическая прорезь; Рассудок — розблеск искряной! Он видит в жизни пустоглазой Рои лелеемых эмблем, Интересуясь новой фазой Космологических проблем, Переплетая теоремы С ангелологией Фомы; И — да: его за эти темы Ужасно уважаем мы; Он книголюб: любитель фабул, Знаток, быть может, инкунабул, Слагатель не случайных слов, Случайно не вещавших миру, Которым следовать готов Один Владимир Соловьев… Я полюбил укромный кров — Гостеприимную квартиру… Зимой, в пурговые раскаты Звучало здесь: «Навек одно!» Весною — красные закаты Пылали в красное окно. На кружевные занавески Лия литые янтари; Любил египетские фрески На выцветающих драпри, Седую мебель, тюли, даже Любил обои цвета «бискр», — Рассказы смазанных пейзажей, Рассказы красочные искр. Казалось: милая квартира Таила летописи мира. О. М., жена его, — мой друг, Художница — — (в глухую осень Я с ней… Позвольте — да: лет восемь По вечерам делил досуг) — Молилась на Четьи-Минеи, Переводила де Виньи; Ее пленяли Пиренеи, Кармен, Барбье д'Оревильи, Цветы и тюлевые шали — Всё переписывалась с «Алей», Которой сын писал стихи, Которого по воле рока Послал мне жизни бурелом; Так имя Александра Блока Произносилось за столом «Сережей», сыном их: он — мистик, Голубоглазый гимназистик: О Логосе мы спорим с ним, Не соглашаясь с Трубецким, Но соглашаясь с новым словом, Провозглашенным Соловьевым О «Деве Радужных Ворот», О деве, что на нас сойдет, Овеяв бирюзовым зовом, Всегда таимая средь нас: Взирала из любимых глаз. «Сережа Соловьев» — ребенок, Живой смышленый ангеленок, Над детской комнаткой своей Восставший рано из пеленок, — Роднею соловьевской всей Он встречен был, как Моисей: Две бабушки, четыре дяди, И, кажется, шестнадцать теть Его выращивали пяди, Но сохранил его Господь; Трех лет, ну право же-с, ей-богу-с, — Трех лет (скажу без липших слов), Трех лет ему открылся Логос, Шести — Григорий Богослов, Семи — словарь французских слов; Перелагать свои святыни Уже с четырнадцати лет Умея в звучные латыни, Он — вот, провидец и поэт, Ключарь небес, матерый мистик, Голубоглазый гимназистик, — Взирает в очи Сони Н-ой, Огромный заклокочив клочень; Мне блещут очи — очень, очень — Надежды Львовны Зариной. Так соглашаясь с Соловьевым, Провидим Тайную весной: Он — Сонечку, живую зовом; Я — Заревую: в Зариной… Она!.. Мы в ней души не чаем… Но кто она?.. Сидим за чаем: Под хохот громкий пурговой Вопрос решаем роковой. Часы летят… Не замечаем… — «Скажи, тобой увлечена Надежда Львовна Зарина?..» — «Не знаю я…» — «Быть может?» — «А?!» Михал Сергеич повернется Ко мне из кресла цвета «бискр»; Стекло пенснэйное проснется, Переплеснется блеском искр; Его он сбрасывает кротко Золотохохлой головой С золотохохлою бородкой, Прищурый, слабый, но живой; И клонит кончик носа снова В судьбу вопроса рокового: — «Надежда Львовна Зарина! Как?!. Воплощение Софии?..» «В ней мне пророчески ясна Судьба священная России: Она есть Львовна дочка Льва; Лев — символический, Иудин…» — «Зарин, Лев Львович, — пошлый франт? Безусый, лысый коммерсант?» «Вопрос гностически не труден: Серапис, или Апис, — бык, Таящий неба громкий зык, Есть только символ чрезвычайный Какой-то сокровенной тайны…» — «Ну, хорошо, а что есть Лев?» — «Иудин Лев — веков напев» …………………. Высокий, бледный и сутулый, Ты где, Сережа, милый брат; Глаза — пророческие гулы, Глаза, вперенные в закат: Выходишь в Вечность… на Арбат; Бывало: бродишь ты без речи; И мне ясней слышна, видна: Арбата юная весна, Твоя сутулая спина, Твои приподнятые плечи, Бульваров первая трава, И вдруг: как на зеркальной зыбке Пройдут пузыриками рыбки, — Меж вами умные слова И вовсе детские улыбки. И разговор о сем, о том, О бесконечности, о Браме, О Вечности, огромной даме, Перерастают толстый том; И на Арбате мчатся в Вечность: Пролеток черных быстротечность, Рабочий, гимназист, кадет… Проходят, ветер взвив одежды, Глупцы, ученые, невежды; Зарозовеет тихий свет С зеленой вывески «Надежды» Над далью дней и далью лет… Смутяся уличною давкой, Смутясь колониальной лавкой, Я упраздняю это всё: «Мир — представление мое!» Ты — пламенный, в крылатке серой Средь зданий, каменных пустынь: Глаза, открытые без меры, — В междупланетную ледынь, Свои расширенные сини Бросают, как немой вопрос, Под шапкой пепельных волос. Бывало: за Девичьим Полем Проходит клиник белый рой, Мы тайну сладостную волим, Вздыхаем радостной игрой: В волнах лyчиcтoгo эфира Читаем летописи мира. Из перегаров красных трав В золотокарей пыли летней, Порывом пыли плащ взорвав, Шуршат мистические сплетни… Проходит за городом: лес Качнется в небе бирюзовом; Проснется зов «Воанергес!» Пахнёт: Иоанном Богословом… И — возникает в небе ширь Новодевичий монастырь. Огромный розовый собор Подъемлет купол златозор; А небо — камень амиант — Бросает первый бриллиант; Забирюзевший легкий пруд, Переливаясь в изумруд, Дробим зеркальною волной, И — столб летает искряной… Там небо бледное, упав, Перетянулось в пояс трав; Там бездна — вверх, и бездна — вниз: Из бледных воздухов и риз; Там в берега плеснет волной — Молниеносною блесной… Из мира, суетной тюрьмы, — В ограду молча входим мы… Крестов протянутая тень В густую душную сирень, Где ходит в зелени сырой Монашек рясофорный рой, Где облак розовый сквозит, Где нежный воздух бирюзит; Здесь, сердце вещее, — измлей В печаль белеющих лилей; В лилово-розовый левкой Усопших, Боже, упокой… Присел захожий старичок, Склонись на палку… В ветерок — Слетают скорбные листы; Подъемлют сохлые кресты Плач переблеклых огоньков И клянч фарфоровых венков. Ты, сердце, — неумолчный стриж — Кого зовешь, о чем визжишь? Кроваво-красная луна Уже печальна и бледна… Из церкви в зелени сырой Проходит в кельи черный рой; Рукопростертые кресты Столпились в ночь… Приди же. Ты, — Из прежних дней, из прежних лет!.. В часовне — цветоблеклый свет: В часовне житель гробовой К стеклу прижался головой; И в стекла красные глядит, И в стекла красные стучит. Чуть фософреющий из трав, Сквозною головою встав, — Подъемлет инок неживой Над аналоем куколь свой… ………………… ………………… О, незабвенные прогулки, О, незабвенные мечты, Москвы кривые переулки… Промчалось всё: где, юность, ты!.. Перемелькали наши взлеты На крыльях дружбы и вражды В неотрывные миголеты, В неотразимые судьбы, Чтоб из сумятицы несвязной, И из невнятиц бытия В тиски подагры неотвязной Склонился лысиною я. Зальются слабнущие светы Под мараморохом зимы Переливной струею Леты, Незаливной струею тьмы… Рассудку, рухнувшему, больно, — Рассудку, тухнущему в ночь… И возникают сны невольно, Которых мне не превозмочь… …………………. Да, — и опора в детской вере, И Провидения рука — На этой вычищенной двери Литая, медная доска: Михал Сергеич Соловьев (С таких-то до таких часов). …………………. Здесь возникал салон московский, Где — из далекой мне земли, — Ключевский, Брюсов, Мережковский Впервые предо мной прошли. Бывало — — снеговая стая — Сплошное белое пятно — Бросает крик, слетая, тая — В запорошенное окно; Поет под небо белый гейзер: Так заливается свирель; Так на эстраде Гольденвейзер Берет уверенную трель. Бывало: в вой седоволосый Пройдет из Вечности самой Снегами строящий вопросы Черноволосою космой, — Захохотавший в вой софистик, Восставший шубой в вечный зов, — Пройдет «Володя», вечный мистик, Или — Владимир Соловьев… Я не люблю характеристик, Но все-таки… — — Сквозной фантом, Как бы согнувшийся с ходулей, Войдет, и — вспыхнувшим зрачком В сердца ударится, как пулей; Трясем рукопожатьем мы Его беспомощные кисти, Как ветром неживой зимы Когда-то свеянные листья; Над чернокосмой бородой, Клокоча виснущие космы И желчно дующей губой Раздувши к чаю макрокосмы, С подпотолочной вышины Сквозь мараморохи и сны Он рухнет в эмпирию кресла, — Над чайной чашкою склонен, Сердит, убит и возмущен Тем, что природа не воскресла, Что сеют те же господа Атомистические бредни, Что декаденты — да, да, да! — Свершают черные обедни (Они — пустое решето: Козлят не с Музой с сатирессой, И увенчает их за то Патриотическая пресса), Что над Россией — тайный враг (Чума, монголы, эфиопы), Что земли портящий овраг Грызет юго-восток Европы; Стащивши пару крендельков С вопросом: «Ну и что ж в итоге?» Свои переплетает ноги Грохочет парой каблуков. Судьба трагическая дышит Атмосферическим дымком, И в «Новом времени» о том Демчинский знает, но не пишет: — «В сознанье нашем кавардак: Атмосферических явлений Свечении зорь нельзя никак Понять с научной точки зрении». Он — угрожает нам бедой, Подбросит огненные очи; И — запророчит к полуночи, Тряхнув священной бородой!.. Так в ночи вспыхивает магний; Бьет электрический магнит; И над поклонниками Агни, Взлетев, из джунглей заогнит; Так погромыхивает в туче Толпа прохожих громарей; Так плещут в зыбине летучей, Сребрея, сети рыбарей. За ним вдогонку — следом, следом, Михал Сергеич делит путь, Безмолвный, ровный, кроя плэдом Давно простуженную грудь, Потея в вязаной рубашке, Со столика приняв поднос, На столике расставив шашки, Над столиком поставив нос; И скажет в пепел папирос В ответ на новости такие: — «Под дымкой — всё; и всюду — тень… Но не скудеет Мирликия… Однако ж… будет: Духов день!» Свой мякиш разжевавши хлеба, Сережа Соловьев под небо Воскликнет — твердый, как кремень: — «Не оскудела Мирликия!.. А ну-ка все, кому не лень, В ответ на дерзости такие, — В Москве устроим Духов день!» Но Соловьев, не отвечая, Снедаем мировой борьбой, Проглотит молча чашку чая, Рукой бросаясь, как на бой, На доску: он уткнется в шашки; И поражают худобой Его обтянутые ляжки; Бывало, он пройдет к шинели: В меха шинели кроет взор; И — удаляется в метели: Седою головой в бобер; А вихри свистами софистик Всклокочут бледный кругозор! Привзвизгнут: «Вот великий мистик!» И — пересвищут за забор! А мы молчим, одним объяты; В веках — одно: навек одно… А перезвоны, перекаты Снежат, как призраки, в окно; А лампа бросит в занавески Свои литые янтари; Молчат египетские фрески На выцветающих драпри. Михал Сергеич повернется Ко мне из кресла цвета «бискр»; Стекло пенснэйное проснется, Переплеснется блеском искр… Он — канул в Вечность: без возврата; Прошел в восторг нездешних мест: В монастыре, в волнах заката, — Рукопростертый, белый крест Стоит, как память дорогая; Бывало, он, — оснежен весь, Светлеет, огоньком мигая; Бывало, все взревает здесь: Играет скатерть парчовая, Снегами воздухи взвивая; И в ней — прослеженная стезь; Хрустя перемокревшим снегом, Бегу сюда отдаться негам, Озябший, заметенный весь. Так всякий: поживет, и — помер, И — принят под такой-то номер.