Читать «Императрица Лулу» онлайн - страница 4

Она прижала его к себе, и он задрожал от отвращения.

— Што такое, госпотин Алексантр? Вы трошите? — она шутливо имитировала грозный тон, но ни гроза, ни шутка не возымели действия. В её тогдашнем обличье не было ни строгости, ни веселья, ни власти, она сама, кажется, дрожала в страхе будущего, и его привели как средство, отвращающее неизбежное. Тщета, тщета… Он не знал панацеи от смерти, а Бог не одобряет тщеты.

— Госпотин Алексантр, ну же, скашите, што вы меня люпите, — проговорила она над его головой, прижатой к теплому, колышущемуся, громко бурчащему брюху. Бабушка требовала от него именно любви. Все это походило, право слово, на какое-то театральное действо, столь любимое бабушкой. Это был какой-то домашний театр, так он понимал, не желая видеть истинного, совершенно тогда не наигранного смятения Екатерины.

— Я люблю вас, — тоже по-русски сказал он ей в живот, не в силах унять дрожь.

Возможно, именно из-за того, что признание было произнесено по-русски, прозвучало оно совершенно неискренне. И также, возможно, что именно с той поры он никогда, всю жизнь, не мог любить женщин в спальне, во всяком случае — в спальне на постели. На постели он решительно не мог любить, слишком остры были воспоминания той ночи девяносто второго года. Он и с Амалией с первого самого раза не стал ложиться на постель — так получилось, что они упали на ковёр, все и произошло на ковре. И с самого первого раза, и всегда потом, по прошествии времени, с Амалией чувствовал он себя самим собою именно потому, что Амалия совершенно естественно любила его на ковре. Его всегда смущали объяснения с женщинами, связанные с необходимостью поверять им извращённые свои вкусы. Сколько хотел, он так и не смог получить любви — столько, сколько хотел. Зная о предстоящей необходимости, он зачастую принужден был отказывать себе в женщинах, потому что не с каждой же в рассуждении вероятной огласки, возможно, было объясниться так искренне и просто, как он объяснялся с Амалией. А тем более — представлялось ему, — тем более невозможно было объясниться с её сестрой.

— Фьюить! Вщюк!

И через мгновение ещё раз:

— Вщюк! Фиии-юю!

Он дрожал, всегда дрожал от сильного чувства, словно от озноба; опустил глаза на край бабушкиного платья. Не услышал криков, не услышал наступившей в единый миг тишины. Бабушкин поезд из тридцати или, быть может, сорока или даже пятидесяти карет встретили довольно дружным «ура!» — не слышал, не видел, продолжая глядеть под ноги, не видел бабушкиного кивка, после которого — каждый преотлично знал — следовало немедленно замолкать; не слышал тишины.