Читать «Коричные лавки. Санатория под клепсидрой» онлайн - страница 8

Мы жили на городской площади в одном из тех темных домов, чьи пустые и слепые фасады так трудно отличить друг от друга.

Это — повод к постоянным оплошностям. Попавши, скажем, не в то парадное и не на ту лестницу, человек обычно оказывался в настоящем лабиринте чужих квартир, галерей, неожиданных проходов в неведомые дворы и забывал изначальную цель свою, дабы через много дней, возвращаясь с бездорожья удивительных и путаных приключений, в какой-то из тусклых рассветов вспомнить, угрызаясь совестью, о родном доме.

Заставленная большими шкафами, глубокими диванами, бледными зеркалами и фальшивыми базарными пальмами, квартира наша становилась все запущенней из-за безалаберности матери, пропадавшей в лавке, и разгильдяйства длинноногой Адели, которая без хозяйского глаза целые дни проводила перед зеркалом за мешкотным туалетом, повсюду оставляя его следы в виде вычесанных волос, гребенок, разбросанных туфелек и корсетов.

В квартире было неведомое число комнат, ибо никто никогда не знал, какие сданы внаем квартирантам. Случалось, отворяли какое-то из этих забытых помещений и находили его пустым: квартирант давно, оказывается, съехал, а в месяцами нетронутых комодных ящиках совершались неожиданные открытия.

Внизу жили приказчики, и по ночам иногда нас будили их стоны, производимые по причине снившегося кошмара. Зимой, когда на дворе стояла еще глухая ночь, отец спускался вниз в холодные и темные комнаты, вспугивая свечой своры теней, разбегавшихся от него по полу и стенам; он шел будить тяжко храпевших в глухом каменном сне.

При свете оставленной отцом свечи они нехотя выпрастывались из грязных постелей, выставляли, садясь на кроватях, босые уродливые ноги и с носком в руке какое-то время еще предавались наслаждению зевотой — зевотой, доходившей до сладострастия, до болезненной судороги неба, как бывает оно при неудержимой рвоте.

В углах неподвижно сидели большие тараканы, непомерно увеличенные собственной тенью, которою наделило каждого свечное пламя и которая не отъединялась, даже когда какое-то из плоских этих безголовых туловищ без повода припускалось бежать жуткой паучиной побежкой.

В ту пору отец мой начал прихварывать. Уже в первые недели той ранней зимы он, случалось, по целым дням оставался в постели, окруженный пузырьками, пилюлями и принесенными из лавки торговыми книгами. Горький запах болезни оседал на дне комнаты, а обои густели все более темными сплетениями арабесок.

По вечерам, когда мать приходила из лавки, он бывал взбудоражен, склонен препираться и пенял ей за небрежность бухгалтерии, багровея лицом и распаляясь до исступления. Помню, проснувшись среди ночи, я увидел однажды, как отец босиком и в ночной рубашке бегал по кожаному дивану, таким способом удостоверяя беспомощной матери свою ярость.

В иные дни он бывал спокоен, сосредоточен и с головой уходил в свои книги, плутая в непролазных лабиринтах путаных подсчетов.

Я вижу в свете коптящей лампы, как он с огромной тенью от головы на стене покачивается в безмолвной медитации, присев на корточки среди подушек у большого резного изголовья кровати.