Читать «Паутина земли» онлайн - страница 45

— Но все-таки — никак я в толк не возьму, понимаешь: «Два... два... Двадцать... двадцать», — что бы это значило?

«Да ну, ей-богу, — твой папа говорит, — ничего это не значит. Да и не было этого, — говорит, — тебе просто померещилось».

«Ничего, подожди, — говорю, — подожди, увидишь».

Ждать нам недолго пришлось. Недолго.

Началось это перед обедом, примерно в час. Боже мой! Такое было чувство, как будто рвется все внутри. А он дома был, он пришел рано, — понимаешь, рядом, на заднем дворе, купил свинью и теперь сало вытапливал. «Ну чего тебе взбрело? — я кричу. — Зачем тебе надо было ее покупать?» Детка! Детка! Это немыслимое транжирство, этот немыслимый перевод денег! Не будь меня, я ему говорила, он последний заработанный грош оставлял бы у мясников, да у фермеров, да в салуне — понимаешь, не мог он перед ними устоять. «Тьфу ты пропасть! — говорю. — Ну с чего тебе это вздумалось?» Ведь и окорока, и бекон в кладовой — шесть копченых окороков, которые он сам же купил, — и нате вам пожалуйста, заявляется с цельной свиньей. «Ведь перемрем мы от этой свинины!» — говорю; у самих цыплят полно и жаркое — двенадцать фунтов, что он с базара прислал. «Мы же все захвораем, — говорю, — ты детей в постель уложишь! Столько мяса вредно для людей». Подумать только! Так швыряться деньгами! Детка, детка! Знаешь, сколько раз я плакала из-за этого — как подумаешь, что он так швыряется деньгами! «Боже мой! — я ему говорила. — В жизни не видала такого обжоры! (Понимаешь, пробовала воззвать к его самолюбию!) Только и думаешь, что о своем брюхе. Ты поразмысли-ка минутку, можно ли накопить хоть сколько-нибудь добра, если все твои заработки прямиком валятся в глотку, в ненасытную твою утробу? Надо же, ей-богу! Да у тебя, верно, все мозги в животе!» Ну, в самом деле! Повстречает, бывало, какого-нибудь фермера с полной телегой снеди, которую ему сплавить охота, чтобы домой поскорее ехать, — и купит всю целиком! Неужели я тебе не рассказывала? Ну что ты скажешь! Можно ли быть таким олухом — как он прислал одного домой с сорока дюжинами яиц (Господи! Я чуть в него не побросала эти яйца — до того расстроилась!), когда у самих куры несутся каждый день как оглашенные. «Ну, какой бес тебя под руку толкал — выкинуть такую штуку?» — говорю. «Понимаешь, — говорит он виновато так, — он отдавал их чохом, по семь центов дюжина. Такая дешевка, — говорит, — обидно было упустить». — «Да все равно, — говорю, — хоть бы и по два цента он тебе отдал — все равно это выброшенные деньги, — говорю, — нам их девать некуда». — «Ничего, куда-нибудь денем, — говорит. — Мы их детям скормим». — «Побойся бога, что ты городишь! — я кричу. — Ты их так обкормишь яйцами, что им взглянуть на яичко всю жизнь будет страшно. Они никогда их не съедят, — говорю. — Они протухнут!» И я скажу тебе, что вид у него после этого был довольно виноватый. «Ну, — он говорит, — я хотел сделать как лучше. Но, видно, я ошибся», — говорит.

А потом! Как он пришел однажды с целым возом дынь и арбузов: двадцать семь арбузов, хочешь верь, хочешь нет, и бог знает сколько дынь — сотни, наверное. «Есть у тебя голова на плечах?» — я спрашиваю. «Мы их съедим, мы их съедим, — говорит. — Дети их съедят». И как потом Люк от них слег... «А теперь еще доктору по счету платить», — говорю ему... Да сколько раз он являлся с возом початков, и помидоров, и молодой фасоли, и сладкого картофеля, лука, редиски, свеклы, репы, и всяких овощей, и разных фруктов — и персики, и груши, и сливы, и яблоки, — когда у самих сад и огород за домом и растет все, что душе угодно. Вот и ломай голову, как сделать, чтобы все это не пропало. Говорю ему: «Когда мне, по-твоему, детей воспитывать, если ты без конца заваливаешь меня этим добром?» Я в положении — понимаешь? — и вот заготовляю консервы как ненормальная, а он на дворе сало вытапливает. Ух! Запах этот, знаешь, тяжелый какой-то запах жира. И так чуть ли не до самой последней минуты: четыреста тридцать семь банок персиков, вишни, винограда, яблок, сливового джема, айвового варенья, грушевого компота, томатного соуса, маринованных огурцов и всякой всячины — в кладовке негде было повернуться, вся забита до потолка; но зато, скажу тебе, поесть он умел, я немало видела хороших едоков на своем веку, но чтобы так умел человек наворачивать — никогда. Видно, это от родни ему передалось; знаешь, он рассказывал, как в детстве они приходили с поля и садились за обед — такой, что быку не свернуть. Да разве я сама не видела, когда мы в тот раз там были, как старуха умяла целую курицу и три большущих куска пирога и, понимаешь, говорит Августе: «Дочка, наложи мне еще тарелочку». А ей уже восьмой десяток шел, и ведь через это самое и смерть приняла, сударь. «Подумать только!» — я сказала, когда про это услышала: на девяносто шестом году свалилась с кресла и ногу сломала, а почему? Потянулась за кукурузным початком. И скончалась, конечно, оправиться уже не могла, слишком стара была, кости не срастались. «Это что-то невообразимое!» — я сказала.