Читать «Классик без ретуши» онлайн - страница 537
Николай Мельников
Нет пародийности и в «лирических пассажах» Набокова, например, в рассказе о старой гувернантке, швейцарской француженке. В юности его восхищал ее «соловьиный голос, исходящий из слоновьего тела», и ей посвящена эта хвалебная и архаизированная фраза: «Сколь возбудительно и плодотворно действовали на меня прозрачные звуки ее языка, подобного сверканью тех кристаллических солей, кои прописывались для очищения крови». А последняя-вечная память о ней связывается для Набокова с виденным им на Женевском озере старым лебедем, который в непогоду старался забраться в шлюпку, и вот перед ним возникает тройственный образ: «лодка, лебедь, волна» («Другие берега»). Это, конечно, не пародия, а скорее стилизация элегии: не Ламартина ли, любимого поэта лозаннской старушки? Тот же элегизм есть и в одном из лучших коротких рассказов Набокова «Озеро, облако, башня», где он до блеска, до сияния отполировал, казалось бы, давно потускневшие «красивые слова» этой триады.
Немало «ничевочащего» небытия в мире Набокова. А истинное бытие дышит, переливается не в набоковских героях, а в нем самом, в его искусстве, в его памяти, созидающей «вне дьявольского времени, но очень даже внутри божественного пространства». Радостно, понятно — испытываемое им и не поддающееся определению блаженство жизнелюба-художника. «Это вроде какой-то мгновенной физической пустоты, куда устремляется все, что я люблю в мире», — пишет он в тех «Других берегах». «Это вроде мгновенного трепета умиления и благодарности, обращенной <…> не знаю к кому и к чему, — гениальному ли контрапункту человеческой судьбы или благосклонным духам, балующим земного счастливца».
Пожил бы еще и одарял бы этим блаженством.
В. Вейдле
Исчезновение Набокова
Он был мало сказать мастер; такой был он колдун и чародей, что именно исчезновением хочется назвать его кончину. Исчез, пожелал нас покинуть; захочет, вернется к нам. Но нет, не вернется. Не ему мне приходится сказать, совсем откровенно, все главное, что я о нем думаю.
Четвертого июля, в Испании, включил радио, и парижский диктор сказал: «В Лозанне умер Владимир Набоков, знаменитый американский писатель русского происхождения, автор „Лолиты“, „Ады“ и других романов, имевших большой успех и переведенных на многие языки». Выключил. Ощутил печаль и пустоту; а также досаду. Следовало диктору сказать «русский писатель, во вторую половину жизни писавший по-английски». Но, конечно, в Москве с ним настолько согласятся, что не скажут о Набокове ровно ничего.
Молодым его вспомнил. Не видел тридцать восемь лет. В переписке с ним не был. Но никогда не переставал ощущать его присутствия где-то там, в Америке, потом в Монтрё; где-то там, в литературном сознании моем, в мыслях о нынешней, а не вчерашней, и о русской, прежде всего, литературе. Он был всего щедрей одаренным русским писателем своего поколения и самым выдающимся эмигрантским автором, из тех, что не успели прославиться еще в России. Не будь Октября, он бы, конечно, не выселился из русского языка и стал бы, начиная с тридцатого года (когда печатался в «Современных записках» его роман «Защита Лужина») главным обновителем русской прозы. Но если б остался в СССР, ничего бы он не обновил, так как был бы до Бабеля выведен в расход или приведен в негодность задолго до Олеши. В эмиграции ему точно также не дано было совершить того, что совершил бы он в безоктябрьской России, — сперва потому, что его книги только вне России и читались, а затем потому, что перестал по-русски он писать. До этого, однако, успел написать целый ряд никогда не безразличных и уже самим своим «письмом» замечательных романов и рассказов, завершив все это полуавтобиографическим «Даром» и совсем автобиографическими «Другими берегами», а также повестью «Пнин», самой русской из его английских книг. «Жизнь Арсеньева» я люблю больше «Дара», но никакую другую эмигрантскую и не бунинскую книгу я бы не поставил рядом с ней.
