Читать «Классик без ретуши» онлайн - страница 523

Alfred Kazin. A Tribute // Nabokov. Critisism, reminiscences, translations and tributes. L.: Weidenfeld and Nicolson, 1971. P. 364–365

(перевод Н. Казаковой)

Джойс Кэрол Оутс

Субъективный взгляд на Набокова

Мир искусства являет нам ошеломляющее богатство художнических индивидуальностей, самораскрывающихся в необозримом множестве стилей. Одни творческие индивидуальности так прочно укоренены в конкретном месте и времени, что их воплощаемое в искусстве «я» не мыслится иначе, нежели проекция эпохи, в которую они живут и творят; другие, напротив, с не меньшей решительностью дистанцируются от того или иного момента во времени и пространстве. На одном из полюсов высится чисто американская индивидуальность Уолта Уитмена, чья «Песнь о себе» менее всего похожа на песнь о нем самом; на противоположном — фигура Сэмюэла Беккета, чьи романы-монологи, бесспорно, воплощают в себе некое конкретное «я», но «я», почти лишенное опознаваемых черт и при этом погруженное в реальность, предельно остраненную от «мира», какой мы привычно видим вокруг себя. Набоков, разумеется, стоит ближе к Беккету, однако гений его обладает несравненно большей завораживающей силой. Ибо гению Набокова свойственна способность неутомимо — подчас озадачивая читателя — вторгаться в мир в поисках красивых видов, впечатляющих звуков, слов, знаков, беззастенчиво использовать этот мир в целях, ведомых ему одному, буквально перетряхивать его, стремясь освободить от мельчайшего налета того, что сам Набоков презрительно назвал бы «банальной», несубъективной реальностью.

«Лолита» — один из самых блестящих американских романов, триумф стиля и воображения, лучшее (пусть и не самое характерное) из набоковских творений, причудливый симбиоз по-свифтовски неистовой сатиры с той трепетной, любовной неспешностью, какая отличает человека, неподдельно влюбленного в зримые тайны этого мира. И в то же время мы чувствуем себя разочарованными, стоит самому автору заговорить о своем творении. И неудивительно: ибо в сердцевине его художнической натуры пульсирует некое высокомерие, грозящее порой заслонить от нас подлинные его достоинства. «Нет ничего на свете вдохновительнее мещанской вульгарности», — декларирует он, комментируя выбор для своего произведения «некоторого количества североамериканских декораций». И оказывается по-своему прав: не будь этого стимула, не будь этой «вдохновительной среды», и роман никогда не появился бы на свет.

Маркс видел историю как текущий процесс, в ходе которого неисчислимое множество людей борются за решение своих задач. Пожалуй, и литературу можно рассматривать как процесс, в ходе которого неисчислимое множество индивидуумов озабочено тем, чтобы зримо воплотить «образы» самих себя и своего времени; так и происходит: любое произведение искусства запечатлевает натуру своего творца в момент творения. И в то же время нельзя упускать из вида, сколь невероятно различны мы все, живущие на земле; сколь взаимно несопоставимы наши взгляды на реальность. Итогам такого положения дел оказывается то, что реальность как таковая, словно повинуясь логике некоего невообразимого эйнштейновского парадокса, бесконечно умножается в мыслительных аппаратах наших голов, превращаясь в не поддающееся подсчету множество осколков, каждый из которых равновелик любому другому. Всю существующую литературу, несколько огрубляя, можно дифференцировать на творчество писателей, с энтузиазмом разделяющих такое видение реальности — иными словами, провидящих божественное начало во всем сущем (американские трансценденталисты, Достоевский, мистики), и, с другой стороны, на произведения литераторов, начисто такой взгляд отвергающих; последние истово веруют в то, что они сами, как отдельно взятые индивидуумы, вполне наделены всем, что свято или по меньшей мере значимо; ощущение родства или общности с другими людьми у них тотально отсутствует. Более того: писателям данной ориентации подобное ощущение родства или общности, по сути, недоступно, ибо они попросту не верят — или не вполне верят, — что другие люди действительно существуют. Набоков некогда констатировал, что банальная реальность, коль скоро на нее не накладывается субъективное видение, тотчас вянет и скукоживается. Из этого, разумеется, следует, что обычные люди — не столь завораживающие, как Лолита или прочие объекты мощного, чувственного набоковского воображения, — тоже обречены на этот жалкий удел, если только их не наделит непреходящей ценностью некто извне. Источником этой «ценности» не могут быть они сами и уж никак не природа; таковая может быть сообщена им, привнесена, вдунута мощной, уверенной, магической индивидуальностью. Но что же это за индивидуальность, что за богоподобное создание? Кому из читателей, знакомых с самыми характерными, самыми прозрачными набоковскими творениями (такими, как «Другие берега» или «Ада»), придет в голову усомниться, что это — сам Набоков и никто другой?