Читать «Друг человека» онлайн - страница 31
Юлий Михайлович Смельницкий
Оставалась свободной только дорога к Лаишеву, — на Каму.
* * *
Месяц тянулась осада города, и наконец, пришел «последний день Казани».
В городе, в этот день явственно слышалась не только частая ружейная стрельба, но и «работа» пулеметов.
Казалось, что стреляют не на окраинах города, возле железнодорожного моста через реку Казанку, а рядом, — в следующем квартале…
С наступлением ночи начался обстрел города снарядами крупного калибра.
Стреляли по центральной части города, в которой помещались электрическая станция, телеграф и почта. Снарядами зажигались дома и огненные языки пожаров высоко взвивались кверху.
Визг летевших в город снарядов и их взрывы, сухой треск разрушаемых зданий, глухой шум выезжавших из города военных фургонов и набатный звон ближних к пожарам церквей, — слились в один общий ужасающий гул.
* * *
Советские войска, занявшие предместья и слободы Казани, могли уничтожить орудийным огнем город. Но этого не сделали, и артиллерийская стрельба по городу скоро прекратилась. Штурма не было. Чехо словаки оставили город без боя, и утром следующего дня, по Казани раз'езжали Красные патрули.
Где-то за городом, с Лаишевской дороги, слышалась орудийная стрельба по отступавшим чехам…
С уходом чехов кончилась «Казанская война» и можно было не опасаться быть убитым бомбой или взлететь на воздух.
* * *
Наступившая в 1917 году смена лиц и положений, — изменила и мою жизнь. Пришлось начинать новую жизнь, исполнять много физических работ и заниматься умственным трудом с 9 до 3 часов дня и с 7 до 10 вечера. В 68 лет нести все эти работы трудно. Сил расходовалось много и запас их быстро истощался.
Неизбежные последствия такой непосильной работы выразились в болезнях. Я хворал тифом, бронхитами, воспалением левого легкого, а через полгода — двусторонним (так значилось в выданном мне удостоверении) воспалением правого легкого и левосторонним плевритом. После небольшого перерыва обнаружилась болезнь почек. Ухудшилась моя старая болезнь — миокардит, и я стал глохнуть.
С ухудшением моей жизни, ухудшилась и жизнь Макбета.
Пришла весна, а за ней и лето.
Макбет приносил мне охотничьи сапоги, сумку, шляпу.
— Пора, давно пора собираться, а затем — и ехать на берега Мешкалы, — на озера, к бекасам, дупелям, гусям и уткам, к маленьким гаршнепам, тетеревам и красивым вальдшнепам.
Но я не собирался… Время безжалостно отняло у меня и Макбета наши радости, — охоту, и в лугах на Каме мы больше не бывали.
Под городом, — нет охоты. Ехать за десятки верст, — нет времени и денег.
Моя с Макбетом охота кончилась.
Я перестал охотиться, и вместо охоты — иногда рыбачил под городом, добывая себе на уху ершей и уклеек…
Макбет понимал, что на меня надвинулось что-то неприятное, — чаще чем прежде ко мне ласкался и особенно нежно проявлял свою привязанность в дни моих болезней.
В эти дни невзгод и огорчений, когда все казалось неприветливым и мрачным, когда я молчал часами, Макбет подходил ко мне, ласково смотрел своими умными, добрыми глазами, и как бы спрашивал меня:
— Что с тобой? Скажи мне свою печаль и горе.