Читать «Пропущенный мяч» онлайн - страница 26

Я сел в машину и опустил стекла.

— Кто сегодня выиграет матч, Луис?

Он враз посерьезнел:

— Это зависит от многого. Если они выпустят на поле Миддльтона, у «Американз» есть шанс. А если выберут Лопеса, то пиши пропало. Этот парень принесет нам неудачу. Я бы сказал, что победит Детройт, но с небольшим перевесом — шесть — четыре, семь — пять, что-то вроде этого.

Если бы Луис Рамирес спорил на деньги, то наверняка провел бы остаток своей жизни на собственной шикарной вилле где-нибудь на юге Калифорнии. Но это был болельщик, которого возмущала идея делать деньги на любимом увлечении. Превращение чистого искусства в прибыльное дело убивает удовольствие.

Я вырулил со стоянки и поехал в направлении к тоннелю Линкольна. Было четыре тридцать, не самое лучшее время разъезжать по Нью-Йорку, не говоря уж о том, чтобы попытаться выехать из города. Но я хотел немедленно найти Пиньято.

В обычных условиях до Ирвингвилля можно доехать на машине за тридцать — сорок минут. Я вырос в Нью-Джерси и хорошо знал эти места. После тоннеля надо ехать по автостраде. По пути приходится терпеть жуткую индустриальную вонь. Трубы гигантских заводов харкают в небо грязно-белым дымом, который отравляет окружающий пейзаж — болота и заброшенные кирпичные склады. Сотни чаек кружат над горами мусора и ржавыми каркасами разбитых автомобилей. В период депрессии такой картины достаточно, чтобы появилось желание уйти в лес и жить отшельником, питаясь корешками и дикими ягодами. Но люди ошибаются, говоря, что это предпосылки конца цивилизации. Это сущность цивилизации, цена, которую мы платим, чтобы быть тем, кем мы являемся, и хотеть того, чего мы хотим.

Когда я подъехал к Гарден Стейт Паркуэй, движение было плотное, но достаточно интенсивное. На улице было не слишком жарко — мы еще не вошли в сезон перегретых радиаторов и лопающихся шин. Теплая погода заставляла водителей садиться за руль. Они спешили вернуться домой, чтобы провести послеобеденное время, копаясь в своих садиках, сажая помидоры и попивая пиво.

Без двадцати шесть я был у въезда в Ирвингвилль. Как и большинство маленьких городков около Нью-Йорка, Ирвингвилль представлял собой жалкую рабочую окраину. Лучшие его дни остались далеко в прошлом. Однако в отличие от соседних городков, где население стало преимущественно черным, Ирвингвилль все еще оставался белым. Это был островок реакционности посреди мира, переживающего глубокие перемены. В тридцатые годы в Ирвингвилле была создана нацистская организация, а здешние полицейские и по сей день считались самыми жестокими во всем штате. Ирвингвилль был населен поляками и итальянцами, большинство из них знали в жизни только выматывающую работу на заводе, усталость и безысходность. Эти люди с трудом держались над пропастью нищеты, в которой барахтались негры, и из-за этой пугающей близости находили утешение в расизме. Это было жестокое и мрачное место, куда заглядывали только по необходимости.

Семнадцатая улица была скопищем одинаковых домов, тщетно пытающихся сохранить приличный вид. Перед каждым домом сидели старики и со скукой наблюдали за играющими на тротуаре ребятишками. Дом Пиньято ничем не выделялся. Я поднялся по расшатанным ступенькам, нашел имя Пиньято на ящике для писем и постучал. Секунд тридцать все было тихо. Я снова постучал, на этот раз сильнее. Изнутри послышался ленивый женский голос: «Иду, иду». Наверное, она ожидала увидеть за дверью соседских ребятишек, выпрашивающих печенье. Я услышал приближающийся шаркающий звук шагов, и дверь открылась. Мэри Пиньято оказалась сорокалетней брюнеткой с желтым восковым лицом. Она была невысокого роста, живот и раздавшиеся ляжки выпирали из черного обтягивающего трико. На ногах у нее были розовые тапочки, на плечах — широкая желтая блуза, а на шее серебряная цепочка с крестиком. Она, вероятно, давно перестала верить, что придет ее звездный час. Глядя на темные круги под ее глазами, можно было подумать, что она не высыпалась много лет.