Читать «Пустыня» онлайн - страница 3

Все больше и больше людей стекалось в долину Сегиет-эль-Хамра. Они прибывали с юга, некоторые на верблюдах и лошадях, но большинство пешком: животные погибали в пути от жажды и болезней. Каждый день вокруг глинобитных стен Смары на глазах у мальчика появлялись новые шатры. Всё новые ряды суконных палаток окружали городские стены. Каждый вечер, с наступлением темноты, Hyp видел путников, бредущих к становью в облаках пыли. Никогда еще он не встречал такого многолюдства. Слышался неумолчный гул мужских и женских голосов, пронзительные вопли детей, их плач; они смешивались с криками погонщиков коз и овец, грохотом упряжек, ворчанием верблюдов. Странный, непривычный Нуру запах поднимался от песка, налетал вместе с порывами вечернего ветра; то был крепкий запах, едкий и в то же время сладкий, запах кожи, дыхания, пота множества людей. В сумерках горели костры, сложенные из древесного угля, хвороста и кизяка. Над шатрами поднимался дым жаровен. Hyp слышал, как, укачивая детей, протяжно и ласково напевают женщины.

Среди вновь прибывших больше всего было стариков, женщин, детей, измученных стремительным переходом через пустыню, они были в лохмотьях, босые или в опорках. Их обожженные солнцем лица почернели, глаза горели точно угольки. Дети шли нагишом, ноги их были изранены, животы вздуты от голода и жажды.

Hyp бродил по становью, протискиваясь между палатками. Его удивляло такое скопище людей, а сердце ныло; сам не зная почему, он думал о том, что многие из этих мужчин, женщин и детей скоро погибнут.

Ему встречались всё новые путники, медленно бредущие вдоль улочек, образованных шатрами. Некоторые пришельцы с самого дальнего юга были черны, как суданцы, и говорили на языке, незнакомом Нуру. У большинства мужчин лица были закрыты покрывалом; они носили шерстяные бурнусы, а под ними — синюю полотняную одежду и на ногах — сандалии из козьей кожи. Вооружение их составляли длинные кремневые ружья с бронзовым стволом, копья и кинжалы. Hyp сторонился, уступая им дорогу, и глядел им вслед, пока они шли к воротам Смары. Они шли поклониться великому шейху Мауле Ахмеду бен Мухаммеду аль-Фадалю, тому, кого прозвали Ма аль-Айнин — Влага Очей.

Они рассаживались на глинобитных скамьях, окружавших двор у дома шейха. Потом, на закате, собирались с восточной стороны колодца и на коленях творили вечернюю молитву, обратившись лицом в сторону пустыни.

Когда настала ночь, Hyp вернулся к шатру своего отца и сел рядом со старшим братом. В правой части палатки, лежа на кошмах между съестными припасами и вьючным седлом верблюда, вели разговор мать и сестры. Мало-помалу над Смарой воцарялась тишина, один за другим замирали голоса людей и крики животных. На черном небе появилась полная луна — великолепный белый, ставший таким огромным диск. Ночь была холодной, хотя песок еще хранил остатки дневного зноя. В лунном свете, стремительно ныряя к земле, проносились летучие мыши. Hyp, лежа на боку, подложив под голову руку, следил за их полетом, ожидая, когда придет сон. И заснул сразу, сам того не заметив, даже не успев закрыть глаза.

Он проснулся со странным чувством, будто время остановилось. Hyp поискал глазами лунный диск и, только убедившись, что тот начал клониться к западу, понял, что спал долго.

Над лагерем царила гнетущая тишина. Лишь где-то вдали, на границе пустыни, выли дикие собаки.

Hyp встал и увидел, что отца и братьев уже нет в палатке. В правой ее стороне в сумраке смутно рисовались только тела завернувшихся в кошмы женщин и детей. Hyp зашагал по песку между палатками в сторону крепостных стен Смары. В лучах луны песок был совершенно белым, с синими тенями от камней и кустов. Не слышно было ни звука, будто весь лагерь еще спал, но Hyp знал, что мужчины покинули шатры. Спали только дети, а женщины, закутанные в бурнусы и кошмы, сидели не шевелясь и глядели наружу. Ночная сырость пробирала до костей, утоптанный песок холодил босые ноги.

Подойдя к стенам города, Hyp услышал гул мужских голосов. Чуть дальше, у городских ворот, он увидел часового: тот замер, сидя на корточках и прислонив к коленям длинный карабин. Но Hyp знал место, где земляная стена обрушилась, через эту брешь можно было проникнуть в город, минуя стража.

Он сразу понял, что во дворе у дома шейха мужчины собрались на совет. Все они сидели на земле группами по пять-шесть человек вокруг жаровен, на которых в больших медных чайниках кипятили воду для зеленого чая. Hyp бесшумно проскользнул в их круг. Никто даже не взглянул на него. Все смотрели на группу воинов, стоявших перед дверью дома. То было несколько воинов пустыни в синей одежде — они застыли в полной неподвижности, не сводя глаз со старого человека, облаченного в простой белый бурнус с капюшоном, и с двух вооруженных юношей, которые по очереди о чем-то возбужденно говорили.

С того места, где он сидел, Hyp не мог расслышать их слов из-за гудения мужских голосов, которые повторяли или обсуждали сказанное. Когда глаза его привыкли к резкому контрасту между мраком и красным пламенем жаровен, Hyp узнал старика. То был великий Ма аль-Айнин, которого Hyp уже видел, когда отец и старший брат приходили поклониться шейху по прибытии к колодцам Смары.

Hyp спросил у соседа, кто эти двое юношей рядом с шейхом. И услышал в ответ: «Саадбу и Лархдаф, братья Ахмеда ад-Дехибы, которого прозвали Золотая Капля. Он скоро будет нашим истинным повелителем».

Hyp не пытался услышать слова двух молодых воинов. Он пожирал взглядом хрупкую фигуру неподвижно стоявшего между ними старца, чей бурнус выделялся ярким белым пятном в лунном свете.

Остальные также не сводили со старца глаз, они все точно слились в этом едином взгляде, словно на самом деле речь держал он и, стоит ему подать знак, все изменится, ибо он один может даровать им закон пустыни.

Но Ма аль-Айнин не шевелился. Казалось, он не слышит ни того, что говорят ему сыновья, ни непрерывного гула голосов сотен мужчин, сидящих во дворе его дома. Порой он чуть поворачивал голову и смотрел вдаль, поверх сидящих вокруг людей и земляных стен своего города, на темное небо, туда, где высились каменные холмы.

Быть может, подумал Hyp, он просто хочет, чтобы мы все вернулись в пустыню, туда, откуда пришли, и сердце Нура сжалось. Он не понимал, что говорят люди вокруг него. Небо над Смарой было бездонным, холодным, звезды утонули в светлой дымке лунного света. В этом было словно бы предвестье смерти и разорения, предвестье зловещего небытия, которое рождало тоскливую пустоту в неподвижных шатрах и в стенах города. Hyp особенно сильно ощущал это, когда глядел на хрупкую фигуру великого шейха, словно проникая в самое сердце старика, проникая в его молчание.

К Ма аль-Айнину по очереди подходили другие шейхи, вожди племен и Синие Воины. Все они говорили одно и то же голосами охрипшими от усталости и иссушающего зноя. Они рассказывали о христианских солдатах, захвативших южные оазисы и начавших войну с кочевниками; рассказывали о крепостях, возводимых христианами в пустыне и преграждающих доступ к колодцам вплоть до самого берега моря. Рассказывали о проигранных битвах, об убитых, которых так много, что даже не упомнить их имен, о женщинах и детях, толпами бежавших на север через пустыню, о скелетах животных, валяющихся повсюду на дорогах. Рассказывали об остановленных в пути караванах — христианские солдаты освобождали рабов и отправляли их на юг, а туарегам платили деньги за каждого похищенного в караване раба. Рассказывали о захваченных товарах и стадах, о разбойничьих шайках, наводнивших пустыню одновременно с христианами. Рассказывали о войсках христиан, у которых проводниками служат негры с юга и которые так многочисленны, что растянулись по песчаным холмам до самого горизонта. О всадниках, которые окружают шатры кочевников и на месте убивают всех, кто оказывает им сопротивление, а детей уводят с собой, чтобы отдать их в христианские школы в крепостях на побережье. И, слушая их рассказы, другие мужчины подтверждали: «Клянусь Аллахом, это правда», и гул голосов становился громче, он прокатывался по площади, подобный шуму налетевшего ветра.

Hyp слушал то нарастающий, то убывающий гул голосов, подобный ветру пустыни, что пробегает по барханам, и горло его сжималось: он чувствовал, что над городом и над всеми этими людьми нависла смертельная угроза, угроза, которой он еще не понимал.

Почти не мигая, смотрел он теперь на белый силуэт старца, неподвижно стоявшего между сыновьями, несмотря на усталость и ночной холод. Hyp думал, что только Ма аль-Айнин в силах изменить течение этой ночи, одним мановением руки успокоить гнев толпы или, наоборот, несколькими словами, которые будут передавать из уст в уста, разжечь его, всколыхнув волну горечи и ярости. Все мужчины, как и Hyp, глядели на него воспаленными от усталости и лихорадки глазами с обострившимся от пережитых страданий вниманием. Кожа у них задубела от солнечных ожогов, губы иссушил ветер пустыни. Они сидели почти не шевелясь, не сводя глаз с Ма аль-Айнина, ожидая одного только знака. Но шейх, казалось, не замечал ничего. Взгляд его был неподвижен и устремлен вдаль, через головы людей на земляные стены Смары. Быть может, он искал ответа на людскую тревогу в глубине ночного неба, в странном туманном ореоле, окружавшем лунный диск. Hyp посмотрел вверх, туда, где обычно горят семь звезд Малой Медведицы, но ничего не увидел. Только планета Юпитер застыла в холодном небе. Свет луны все окутал своей дымкой. Hyp любил звезды, отец научил его их именам с малолетства, но в эту ночь он словно бы не узнавал неба. Оно было огромным, холодным и слепым, затопленным белым лунным светом. На земле красные пятна жаровен причудливо освещали лица мужчин. Быть может, это страх так изменил все вокруг, иссушил лица и руки мужчин, оставив от них кожу да кости, черной тенью залег в пустых глазницах; это ночь заморозила свет людских глаз и вырыла бездонный провал в небесных глубинах.

Мужчины, стоявшие подле Ма аль-Айнина, наконец умолкли, каждый в свой черед. Hyp слышал об этих людях от отца. То были вожди грозных кланов, легендарные воины племен маакиль, ариб, улад-яхья, улад-делим, аросиин, ишергигин, воины племени регибат, чьи лица скрывались под черными покрывалами, и те, кто говорил на языке шлехов, ида-у-беляль, ида-у-мерибат, аит-ба-амран, но явились сюда и никому не известные люди, пришедшие от самых границ Мавритании, из Томбукту, те, что не захотели сесть у жаровен, а остались стоять у входа на площадь, закутавшись в бурнусы, с видом одновременно боязливым и надменным, те, что не захотели говорить. Hyp переводил взгляд с одного на другого и чувствовал, как на всех лицах проступает зловещая опустошенность, словно вот-вот должен пробить их смертный час.

Ма аль-Айнин не видел их. Он ни на кого не смотрел — разве только один раз его взгляд на мгновение задержался на лице Нура, точно шейх удивился, увидев мальчика среди многолюдного собрания мужчин. С этого мгновения, мимолетного, как вспышка едва уловимого света, от которого сердце Нура забилось чаще и громче, мальчик стал ждать, чтобы старый шейх подал знак собравшимся перед ним воинам. Но старик оставался все так же недвижим, словно мысли его были далеко, а двое его сыновей, наклонившись к нему, что-то тихо ему говорили. Наконец шейх извлек из своего бурнуса четки черного дерева и медленно опустился на землю, склонив голову вперед. Он начал молиться, повторяя слова, придуманные им для него одного, и сыновья его опустились на землю рядом с ним. И тут, словно этим простым движением было сказано все, голоса умолкли, и на площади, залитой слишком ярким светом полной луны, воцарилось напряженное, ледяное молчание. Отдаленные, прежде едва уловимые звуки, доносившиеся из пустыни: шум ветра, треск рассохшихся камней на взгорьях, отрывистый лай диких собак — постепенно заполнили тишину. Не прощаясь, не говоря ни слова, бесшумно, один за другим мужчины вставали и покидали площадь. Они шли пыльной дорогой поодиночке, им не хотелось разговаривать. Отец тронул Нура за плечо, и мальчик тоже встал и пошел. Но прежде чем покинуть площадь, он обернулся, чтобы посмотреть на странную хрупкую фигуру старца, который теперь, совсем один в лунном свете, повторял нараспев молитву, раскачиваясь, словно всадник.

В последующие дни тревога в становье у ворот Смары все росла и росла. Почему — объяснить было невозможно, но все чувствовали ее, точно сердечную муку, точно угрозу. Днем жарко пекло солнце, его беспощадный свет играл на острых камнях и в руслах пересохших рек. Вдали сверкали скалистые отроги Хамады, над долиной Сегиет непрестанно рождались миражи. Каждый час прибывали всё новые толпы бежавших с юга кочевников, изнуренных усталостью и жаждой; на горизонте их силуэты сливались со сменявшими друг друга миражами. Путники медленно передвигали ноги в сандалиях из козьей кожи, неся на спине свой скудный скарб. Иногда за ними шли отощавшие от голода верблюды, охромевшие лошади, козы и овцы. Люди торопливо разбивали шатры на краю стана. Никто не подходил к ним, чтобы сказать слова приветствия или спросить, откуда они пришли. У некоторых на теле виднелись шрамы — следы сражений с христианскими воинами или разбойниками из пустыни; большинство были совершенно обессилены, истощены лихорадкой и желудочными болезнями. Иногда прибывали вдруг остатки какого-нибудь отряда, поредевшего, потерявшего предводителей и женщин; чернокожие мужчины, почти совсем нагие, в лохмотьях; их пустые глаза горели лихорадкой и безумием. Они жадно пили воду из фонтана у ворот Смары, а потом ложились на землю в тени городских стен, словно хотели забыться сном, но глаза их оставались широко открытыми.

С той ночи, когда собрался совет племен, Hyp больше не видел ни Ма аль-Айнина, ни его сыновей. Но он знал, что ропот, утихший в ту минуту, когда шейх начал молитву, на самом деле не прекратился. Только теперь ропот этот выражался не в словах. Отец, старший брат и мать Нура ничего не говорили, они отворачивались в сторону, точно не хотели, чтобы их о чем-нибудь спрашивали. Но тревога все росла, она чувствовалась в лагерном гуле, в нетерпеливых криках животных, в шуме шагов новых пришельцев с юга, в том, как резко мужчины бранили друг друга или детей. Тревога чувствовалась и в едком запахе, запахе пота, мочи, голода, в том терпком духе, который шел от земли и от тесного становья. Тревога росла из-за скудности пищи; несколько приперченных фиников, кислое молоко да ячменная каша — всё это съедали наспех на рассвете, когда солнце еще не появлялось над барханами. Тревога чувствовалась в грязной воде колодцев, которую взбаламутили люди и животные и которую уже не мог сдобрить зеленый чай. Давно кончились сахар и мед, финики стали твердыми как камни, а мясо — плоть верблюдов, павших от истощения, — было горьковатым и жестким. Тревога росла в пересохших глотках и кровоточащих пальцах, во время дневного зноя, когда головы и плечи мужчин наливались тяжестью, и в ночную стужу, когда у детей, завернутых в старые кошмы, зуб на зуб не попадал от холода.

Каждый день, проходя мимо палаток, Hyp слышал, как голосят женщины, оплакивая тех, кто умер ночью. С каждым днем лагерь все больше охватывали гнев и отчаяние, и сердце Нура щемило все сильнее. Он вспоминал взгляд шейха, устремленный вдаль, к невидимым в ночи холмам, а потом вдруг, в мгновение, мимолетное, как вспышка света, скользнувший лучом по Нуру и озаривший его душу.

Все они пришли издалека в Смару, словно то была конечная цель их пути. Словно теперь обещали осуществиться все их помыслы. А пришли они сюда потому, что земля уходила у них из-под ног, рушилась за их спиной и не было у них отныне пути назад. И вот они, сотни, тысячи людей, собрались здесь, на земле, которая не могла их принять, на безводной, безлесной, голодной земле. Взгляды их то и дело устремлялись к тому, что виднелось на горизонте, к неприступным горным вершинам на юге, к беспредельным пустыням на востоке, к пересохшим руслам рек долины Сегиет, к высоким нагорьям на севере. И еще взгляд их терялся в бездонном безоблачном небе, где пылало слепящее солнце. И тогда тревога становилась страхом, а страх — гневом, и Hyp чувствовал, как над становьем прокатывается какая-то неведомая волна; быть может, то был запах, поднимавшийся от палаток и со всех сторон подступавший к Смаре. Был тут еще дурман, хмель опустошения и голода, преображавший все формы и краски земные, изменявший цвет неба; от него на раскаленных солончаках возникали громадные озера с чистой, прозрачной водой, а небесная лазурь населялась стаями птиц и роем насекомых.

На заходе солнца Hyp садился у глинобитной стены и смотрел на площадь, туда, где в ту ночь появился Ма аль-Айнин, на то ничем не отмеченное место, где шейх опустился на землю для молитвы. Иногда вместе с Нуром приходили мужчины и стояли недвижимо у ворот, глядя на красную глинобитную стену с узкими окнами. Они ничего не говорили, только смотрели. А потом возвращались в свои шатры.

Наконец, после всех этих долгих дней, когда на земле и на небе царили гнев и страх, после долгих студеных ночей, когда люди, едва успев заснуть, просыпались вдруг без всякой причины с лихорадочно блестящими глазами, обливаясь холодным потом, после этого бесконечно долгого времени, понемногу уносившего стариков и детей, внезапно — никто толком не знал почему — все поняли: пришла пора сниматься с места.

Hyp почувствовал это еще до того, как об этом заговорила мать, до того, как старший брат сказал ему смеясь, точно все вдруг переменилось: «Завтра, а может, послезавтра, слышишь меня, мы тронемся в путь, мы пойдем на север, так объявил шейх Ма аль-Айнин, мы пойдем далеко-далеко!»

Быть может, новость эту принес ветер, а может, пыль, а может, Hyp почуял ее, глядя на утоптанную землю на площади Смары.

Новость с невиданной быстротой распространилась по всему становью, она музыкой звучала в воздухе. Голоса мужчин, крики детей, звон меди, ворчание верблюдов, топот и ржание лошадей — все это напоминало шум дождя, хлынувшего в долину и увлекающего за собой красные струи потоков. Мужчины и женщины бегали между палатками, лошади били землю копытами, стреноженные верблюды кусали свои путы — так велико было нетерпение. Невзирая на обжигающий зной, женщины разговаривали и перекрикивались, стоя у палаток. Никто не смог бы сказать, кто первым принес новость, но все повторяли пьянящие слова: «Мы тронемся в путь, мы тронемся в путь на север».

Глаза отца Нура сверкали каким-то лихорадочным восторгом:

— Мы скоро тронемся в путь, так сказал наш великий шейх, мы скоро тронемся в путь.

— Куда? — спросил Hyp.

— На север, через горы Дра, к Сусу, Тизниту. Там нас ждет вода и земля, ее хватит на всех, это сказал сын Ма аль-Айнина, Мауля Хиба, наш истинный повелитель, и Ахмед аш-Шамс это подтвердил.

Мужчины группами шли между палатками, направляясь к Смаре, водоворот подхватил и Нура. Красная пыль взвивалась из-под их ног, из-под копыт животных, облаком стояла над становьем. Уже слышались первые ружейные выстрелы, и едкий запах пороха вытеснял запах страха, царивший над лагерем до сих пор. Hyp шел вперед, ничего не видя, мужчины толкали его, прижимали к стенам шатров. Пыль сушила горло, разъедала глаза. Немилосердно жгло солнце, прорезая толщу пыли белыми сполохами. Некоторое время Hyp брел наугад, вытянув вперед руки. Потом рухнул на землю и вполз в какую-то палатку. В ее полумраке он пришел в себя. В глубине палатки, у самой стенки, завернувшись в синий бурнус, сидела старуха. Увидев Нура, она сначала приняла его за воришку и стала выкрикивать ругательства, бросая ему в лицо камни. Потом она подползла ближе и увидела на покрытых пылью щеках красные бороздки слез.

— Что с тобой? Ты болен? — спросила она уже ласковей.

Hyp покачал головой. Женщина подползла к нему на четвереньках.

— Ты, верно, болен, — сказала она. — Погоди, я дам тебе чаю.

Она налила ему чаю в медную кружку.

— На, выпей.

Обжигающий чай подкрепил Нура.

— Мы скоро уйдем отсюда, — сказал он не совсем уверенным голосом.

Старуха внимательно поглядела на него. Потом пожала плечами.

— Да, так они все говорят.

— Это великий день для нас, — сказал Hyp.

Но, похоже, старуха не считала, что это такая уж важная новость; как видно, она была слишком стара.

— Ты, быть может, и дойдешь до тех мест на севере, о которых они говорят. А я умру по дороге. — И она повторила: — Я умру по дороге, я не дойду.

Немного погодя Hyp выбрался из палатки. Проходы между шатрами вновь опустели, точно все живое покинуло стан. Но в темной глубине палаток Hyp различал очертания человеческих фигур, то были старики, больные, которых трясло, несмотря на жару, молодые женщины, державшие на руках младенцев и вперившие в пространство ничего не видящие, печальные глаза. И снова сердце Нура сжалось: под сенью шатров веяло смертью.

По мере того как он приближался к стенам города, все громче звучала ритмичная музыка. Перед воротами Смары вокруг музыкантов широким полукругом столпились женщины и мужчины. Hyp услышал пронзительный голос флейт, который звучал то громче, то тише, потом и вовсе умолк, между тем как барабаны и трехструнные скрипки неустанно повторяли одну и ту же фразу. Глубокий мужской голос заунывно тянул какую-то андалузскую песню, но слов ее Hyp разобрать не мог. Над красным городом простиралось ярко-синее безоблачное и безжалостное небо. Сейчас должно было начаться празднество, обычное перед выступлением в поход; оно продлится до утра, а может, и до следующего дня. В воздухе будут реять флаги, всадники начнут скакать вокруг крепостных стен и стрелять в воздух из длинноствольных ружей, а женщины — вскрикивать вибрирующими, точно тремоло погремушек, голосами.

Нура захватил хмельной дурман музыки и танца, и он позабыл о тени смерти, витавшей под сводами шатров. Он как бы уже начал свой путь к высоким северным скалам, туда, где начинаются нагорья, туда, где нарождаются светлые реки, воды, которых еще никто никогда не видел. И все же тоска, поселившаяся в нем с той минуты, когда он увидел прибывающие толпы кочевников, по-прежнему гнездилась где-то в глубине его души.

Ему хотелось увидеть Ма аль-Айнина. Он обогнул толпу, надеясь встретить шейха среди поющих мужчин, но того в толпе не было. Тогда Hyp направился к городским воротам. Он проник в город через тот же провал, которым воспользовался в ночь совета. Утоптанная площадь была безлюдна. Стены дома, где жил шейх, сверкали в солнечном свете. На белой поверхности вокруг двери красной глиной были нанесены диковинные рисунки. Hyp долго разглядывал их, разглядывал изъеденные ветром стены. Потом зашагал к центру площади. Земля под его босыми ногами была раскаленной и жесткой, словно каменные плиты в пустыне. Здесь, в этом пустынном дворе, звуки флейт почти не были слышны, словно Hyp перенесся на другой край света. Мальчик шел к центру площади, а мир вокруг него рос и становился огромным. Hyp отчетливо слышал, как бьется кровь в жилах на шее и висках, и казалось, стук его сердца отдается даже в земле под его ногами.

Подойдя к глинобитной стене в том самом месте, где старец творил молитву, Hyp распростерся ниц, прильнув лицом к земле, не шевелясь, ни о чем не думая. Пальцы его вцепились в землю, как если бы он повис на краю высоченной скалы, в рот и ноздри забилась пыль, имевшая привкус праха.

Прошло много времени, прежде чем Hyp осмелился поднять голову, и тут он увидел белый бурнус шейха.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Ма аль-Айнин. Голос его был очень тихим и далеким, словно доносился с другого конца площадки.

Hyp смутился. Он привстал на колени, но не поднял склоненной головы: он не решался взглянуть на шейха.

— Что ты здесь делаешь? — повторил старик.

— Я... я молился, — ответил Hyp. И добавил: — Хотел молиться.

Шейх улыбнулся:

— И не смог?

— Нет, — просто ответил Hyp. Он коснулся рук старца: — Прошу тебя, благослови меня во имя Аллаха!

Ма аль-Айнин провел руками по волосам Нура, легонько помассировал ему затылок. Потом поднял мальчика и поцеловал его.

— Как тебя зовут? — спросил он. — Не тебя ли я видел в ночь совета?

Hyp назвал свое имя, имя своего отца и своей матери. При этом последнем имени лицо Ма аль-Айнина просияло.

— Стало быть, твоя мать происходит из рода Сиди Мухаммеда, по прозванию Аль-Азрак, Синий Человек?

— Он приходился моей бабке дядей по матери, — сказал Hyp.

— Стало быть, ты и в самом деле из рода шерифов, — сказал Ма аль-Айнин. И долго молчал, вперив взгляд серых глаз в глаза Нура, словно что-то вспоминая.

А потом стал рассказывать о Синем Человеке, которого повстречал у оазисов юга, по ту сторону скалистой Хамады, в далекие времена, когда в этой долине не было ничего, не было даже самого города Смара. Синий Человек обитал в хижине из камней и веток на краю пустыни, не страшась ни людей, ни зверья. Каждое утро у дверей своей хижины он находил финики, миску кислого молока и кувшин свежей воды — это Аллах хранил его и заботился о его пропитании. Когда Ма аль-Айнин пришел проситься к нему в ученики, Синий Человек отказал. Целый месяц Ма аль-Айнин спал у дверей его хижины, но Синий Человек не сказал ему ни слова и даже ни разу не взглянул в его сторону. Только оставлял ему половину фиников и кислого молока, и никогда Ма аль-Айнин не едал такой сытной пищи, а что до воды из кувшина — она в одно мгновение утоляла жажду и наполняла радостью, потому что то была самая чистая вода, собранная из прозрачной росы.

Но прошел месяц, и шейх все-таки загрустил, ведь Аль-Азрак так ни разу и не взглянул на него. И тогда он решил вернуться домой: Аль-Азрак счел его недостойным служить Аллаху, подумал он. Без надежды пустился он в путь к родной деревне, как вдруг увидел, что на дороге его поджидает какой-то человек. Это был Аль-Азрак. «Почему ты меня покинул?» — спросил он Ма аль-Айнина. А потом предложил побыть с ним в том самом месте, где они встретились. Много месяцев прожил с ним рядом Ма аль-Айнин, и в один прекрасный день Синий Человек сказал, что больше ничему не может его научить. «Но ты еще ничему не учил меня», — возразил Ма аль-Айнин. Тогда Аль-Азрак указал ему на блюдо с финиками, на миску с кислым молоком и кувшин с водой: «Разве я не делился с тобою всем этим с тех пор, как ты сюда пришел?» И он указал ему рукой на север, туда, где лежала долина Сегиет-эль-Хамра, и велел построить там священный город для своих сыновей, и даже предсказал, что один из них станет повелителем юга. И тогда Ма аль-Айнин с семьей покинул родную деревню и построил город Смара.

Кончив рассказ, шейх еще раз поцеловал Нура и скрылся во мраке своего дома.

На другой день, на заходе солнца, Ма аль-Айнин вышел из дома, чтобы сотворить последнюю молитву. Взрослые обитатели шатров почти не ложились спать, они всё время пели, пристукивая в такт ногами по земле. Для них уже начался великий переход через пустыню, и дурманный хмель долгого пути через пески уже проник в их тело, пустыня уже напоила их своим знойным дыханием, уже рождала миражи перед их глазами. Никто не забыл перенесенных страданий, жажды, беспощадного солнца, накаляющего камни и бескрайние пески, горизонта, который все отступает и отступает вдаль. Никто не забыл неутолимого голода, голода всеобъемлющего, когда ты истосковался не только по пище, но и по надежде, по свободе, по всему, чего ты лишен, и оттого земля уходит у тебя из-под ног; голод этот толкает тебя вперед в тучах пыли, среди отупевших стад, гонит вверх по склону холма до самого гребня, чтобы оттуда ты вновь брел вниз, видя перед собой бесконечную череду таких же холмов.

Ма аль-Айнин снова опустился на землю посреди площади перед домиками, побеленными известкой. Но в этот раз по обе стороны от него сидели вожди. Нура и его отца он посадил рядом с собой, а старший брат Нура и его мать остались в толпе. Все обитатели палаток — мужчины и женщины — образовали на площади полукрут, некоторые сидели на земле, завернувшись в шерстяные бурнусы, чтобы уберечься от ночного холода, другие стояли или ходили вдоль стен, окружавших площадь. Музыканты наигрывали печальную мелодию, пощипывая струны гитар и ударяя кончиком указательного пальца по маленьким земляным барабанам.

Из пустыни налетал шквалистый ветер, швыряя в лица обжигавшие кожу песчинки. Небо над площадью было темно-синим, почти черным. Вокруг Смары царило бесконечное безмолвие, безмолвие красных каменистых холмов, безмолвие глубокой ночной синевы. Словно никогда и не было на свете других людей, кроме тех, что заточены здесь, в этой маленькой земляной воронке, прикованные к этой красной земле вокруг лужицы серой воды. Во всем остальном мире были только камень, да ветер, да волнистые пески, да соль, а дальше — море или пустыня.

Когда Ма аль-Айнин стал читать свой зикр голос его в безмолвии площади звучал странно, словно отдаленный призывный крик козленка. Он читал молитву почти шепотом, раскачиваясь взад и вперед, но безмолвие, царившее на площади, во всем городе, во всей долине Сегиет-эль-Хамра, питалось бездонностью ветра, которым дышала пустыня, и голос старика разносился четко и внятно, как голос молодого животного.

Hyp, весь дрожа, слушал этот долгий призыв. Мужчины и женщины на площади замерли в неподвижности, взгляд каждого был словно бы обращен в себя.

На западе, над утесистыми изломами Хамады, широким красным пятном расплылось заходящее солнце. Гигантские тени вытянулись на земле, и вот уже они, словно прибывающая вода, слились в одну.

«Хвала Аллаху, Аллаху всесущему, Аллаху вечному, хвала Тому, Кто не имеет ни отца, ни сына, Кто не нуждается в опоре, Единому, Единственному, хвала Тому, Кто направляет нас на путь прямой, ибо посланники Его явились возвестить нам истину...»

Голос Ма аль-Айнина дрожал, как язычок пламени, в конце каждой фразы, точно ему не хватало дыхания, и однако каждый слог чисто, долго и раздельно звучал среди общего безмолвия.

«Хвала Аллаху, единственному деятелю, единственному владыке нашему, всеведущему, всевидящему, всепроникающему и всевластному, слава Тому, Кто равно дарует добро и зло, ибо слово Его — единое прибежище, а воля Его — единое упование во зле, чинимом людьми, в смерти, в болезнях, в несчастьях, сотворенных от начала мира...»

Ночь медленно растекалась по земле, по песчаным ложбинам, подкрадывалась к подножию глинобитных стен, где неподвижно застыли люди, к сводам шатров, к ямам, где спали собаки, к сине-зеленым глубинам колодцев.

«Имя Его — имя заступника, имя Того, Кто явлен мне, Кто дарует мне силы, ибо нет ничего превыше имени Его, с именем Его мне нет нужды бояться врагов моих, идя в бой, я называю про себя имя Его, ибо имя Его царит на земле и на небе...»

Солнечный свет на небе отступал на запад, а из недр земли вверх по утоптанному песку поднимался холод, леденя ноги сидевших на земле людей.

«Хвала Аллаху вездесущему, ибо нет силы и власти, кроме как от Аллаха, великого, всевышнего, великого, всевышнего, хвала Тому, Кто не принадлежит ни земле, ни небу, Кто не доступен ни взгляду моему, ни разуму, Тому, Кто меня знает, но Кого мне не дано постичь, Аллаху великому, Аллаху всемогущему...»

Голос Ма аль-Айнина разносился далеко по пустыне, словно долетая до самых границ этой скорбной земли, он уходил за песчаные гряды и расселины, за безжизненные нагорья и иссохшие долины и достигал уже новых земель, по ту сторону гор Дра, достигал полей, засеянных пшеницей и просом, где люди смогут наконец найти себе пропитание.

«Хвала Всемогущему, хвала Всесовершенному, ибо нет Бога, кроме Аллаха, всемудрого и всевластного, всесильного и милосердного, всеблагого и всеведущего, Того, Чьи дары не оскудевают, Единственного, Кто щедр и благодетелен, Того, Кто повелевает небесным воинством и воинством земным, всесовершенному и милостивому...»

Слабый и далекий голос доходил до сердца каждого мужчины, каждой женщины, проникал до самой глубины их души, и им казалось, будто он исходит из их собственной гортани, будто, изливая рвущуюся из груди песнь, он впитал в себя их мысли и слова.

«Слава и хвала Вечному, слава и хвала Бессмертному, Тому, Чье существование превыше всего, ибо Он всеведущ и вездесущ...»

Ма аль-Айнин вбирал всей грудью воздух, потом с силою выдыхал его, почти не шевеля губами, закрыв глаза и раскачиваясь, точно ствол дерева под порывами ветра.

«О Аллах, владыка наш, Аллах всечудный, светоч света, звезда в ночи, тень тени, о Аллах, единая истина, единый глагол! Слава и хвала Тому, Кто бьется в нашем бою, слава и хвала Тому, Чье имя повергает в прах наших врагов, всесильному судии в День судный...»

И вот уже, сами того не замечая, мужчины и женщины повторяют слова зикра, их голоса подхватывают славословие всякий раз, когда замирает дрожащий голос старца.

«Он велик, Он всемогущ, Он всесовершенен, единый Бог и владыка наш, Тот, Чье имя запечатлено в плоти нашей, всепочитаемый, благословенный, явивший себя, Тот, Кто превыше всех, Тот, Кто изрек: «Я был сокровище потаенное, Я пожелал, чтобы узнали Меня, и для того сотворил творения Свои...»

Он велик, нет Ему ни равных, ни соперников, Он начало всего сущего, Он творец всего сущего, Он бесконечный, всевластный, всевидящий, всеслышащий, всемудрый, всесовершенный, Тот, Кому нет равных...

Он велик и прекрасен в сердцах правоверных, Он чист в сердцах тех, кто познал Его, Он превыше всего в душе тех, кто прикоснулся мудрости Его, Он властитель наш, владыка владык...

Нет Ему ни равных, ни соперников, Он Тот, Кто обитает на вершине высочайшей горы, обитает в песках пустыни, обитает в море, в небесах, в воде, Он указующий путь в ночи и в звездах...»

И вот, сами того не замечая, музыканты начали играть, и парящая их музыка перекликалась с голосом Ма аль-Айнина то пронзительными переливами, то глухим бормотанием мандолины, треском маленьких барабанов, и вдруг, словно птичий крик, в нее врывалась чистая мелодия тростниковых флейт.

Голос старика и песня свирелей теперь вторили друг другу, словно говорили об одном и том же, перекрывая голоса людей и глухие их шаги по утоптанной земле.

«Нет Ему ни равных, ни соперников, ибо Он всемогущ, Тот, Кто не был сотворен, свет, от которого воссияли другие светильники, пламень, возжегший другие пламена, первородное солнце, первая звезда ночная, рожденный прежде всякого рождения, дарующий жизнь и смерть всему сущему на земле, созидающий и истребляющий тварей Своих...»

И вот толпа начала приплясывать с исступленными криками: «Слава Аллаху!» Люди трясли головой и воздевали ладони к черному небу.

— Это Он возвестил истину всем святым, Он благословил пророка Мухаммеда, Он даровал власть и слово пророку нашему, Посланнику Аллаха на земле...

— Слава Аллаху!

— Хвала Аллаху, хвала Аллаху, вездесущему, всесовершенному, Он тайная тайных, Он Тот, Кто запечатлен в нашем сердце, всевышний, вездесущий...

— Слава Аллаху!

— Хвала Аллаху, ибо мы создания Его, мы бедны, мы невежественны, мы слепы, глухи и несовершенны...

— Слава Аллаху! Слава!

— О Ты, Кому ведомо все, открой нам истину! О Ты, всеблагой, всемилостивый, всепрощающий, милосердный, Ты, Чье бытие есть начало начал!

— Слава Аллаху!

— Хвала Аллаху, владыке нашему, всеблагому, всемогущему, всепобеждающему, всеславному, Тому, Кто предшествует всему сущему, вечному, вездесущему и единому, победившему всех врагов Своих, Тому, Кто все ведает, все видит, все слышит, вечному, всемудрому, всемогущему свидетелю деяний наших, творцу единому и вездесущему, всевидящему, всеслышащему, прекрасному, милосердному, всесильному, всесовершенному, великому, вездесущему...

Голос Ма аль-Айнина поднялся теперь до крика. И вдруг умолк, оборвался, точно ночная песня цикады. И тогда умолкли звуки других голосов и грохот барабанов, затихли гитары и флейты, и снова воцарилось долгое зловещее молчание, от которого сжимало виски и колотилось сердце. Глазами, полными слез, Hyp смотрел на старца, склонившегося к земле и закрывшего лицо руками; душу мальчика клинком пронзил неведомый дотоле ужас отчаяния. Но тут запел третий сын Ма аль-Айнина — Лархдаф. Сильный голос его заполнил площадь, но в нем не было просветленной чистоты Ма аль-Айнина — в нем звучали гневные ноты, и музыканты тотчас заиграли снова.

— О Аллах, Аллах! Внемли свидетелям истины и веры, сподвижникам Мауля бу Азза и Беккайа, сподвижникам его из Гудфиа, выслушай памятные слова, изреченные господином нашим шейхом Ма аль-Айнином!

Гул толпы внезапно вылился в единый крик:

— Слава нашему шейху Ма аль-Айнину, слава посланнику Аллаха!

— Слава Ма аль-Айнину! Слава сподвижникам Гудфиа!

— О Аллах, внемли голосу сына его, шейха Ахмеда, того, кого прозвали аш-Шамс, что значит Солнце, внемли голосу сына его Ахмеда ад-Дехибы, того, кого прозвали Золотая Капля, Маули Хибы, истинного повелителя нашего!

— Слава им! Слава Мауле Хибе, нашему повелителю!

Хмельное возбуждение снова охватило толпу; казалось, хриплый голос юноши разбудил ее гнев и прогнал усталость.

— О Аллах, Аллах! Яви благоволение Свое ученикам Твоим и ревнителям! Яви милость Свою великим и славным! Яви милость Свою поборникам любви и истины! Яви милость Свою поборникам верности и чистоты! Да явит Аллах милость Свою вождям, воинам и властителям! Да явит Аллах милость Свою святым, благословенным, служителям веры! Да явит Аллах милость Свою беднякам, странникам, обездоленным! Да ниспошлет нам Аллах великое благословение Свое!

Рев толпы нарастал, стены домов сотрясались от гула голосов, выкрикивавших славные имена, чтобы навеки запечатлеть их в памяти, запечатлеть на холодной, голой земле и в звездном небе.

— Да пребудет с нами, о Аллах, великое благословение пророка Твоего и благословение пророка Ильяса, благословение аль-Кадира, испившего от самого источника жизни, о Аллах, и благословение Увейса Карни, о Аллах, и великого Абд аль-Кадира аль-Жилани, святого из Багдада, посланца Бога на земле, о Аллах...

Имена эти звенели в молчании ночи, покрывая звуки музыки, которая нашептывала и трепетала, незаметная, как дыхание.

— Все жители земли и жители моря, о Аллах, жители севера и юга, о Аллах! Жители востока и запада, о Аллах! Жители небес и земли, о Аллах...

Как прекрасны были эти памятные слова, они пришли из пустыни, из ее дальней дали, и находили путь к сердцу каждого мужчины, каждой женщины, словно то была греза, которая оживает вновь.

— О Аллах, ниспошли нам великое благословение шейхов Абу Яза, Яланура, Абу Мадьяна, Мааруфа, аль-Юнаида, аль-Халая, аль-Шибли, великих святых города Багдада...

Луна медленно всплывала над каменистыми холмами на востоке долины, Hyp глядел на нее, раскачиваясь взад и вперед и вперив взгляд немигающих глаз в темные небесные глубины. Посреди площади шейх Ма аль-Айнин по-прежнему сидел, низко склонившись и касаясь головой земли, — белоснежная, почти прозрачная фигура. Только его худые пальцы шевелились, перебирая четки из черного дерева.

— Ниспошли нам, о Аллах, благословение праведников: аль-Хальви, того, что плясал для детей, ибн Хауари, Тсаури, Юнуса ибн Улейда, Басра, Абу Язрда, Мухаммеда ас-Сагира ас-Сухайли, который проповедовал твое слово, Абдасалама, Газали, Абу Шухайба, Абу Махди, Малика, Абу Мухаммеда Абдальазиза айт Тобба, святого из города Марракеша, о Аллах!

Хмель воспоминаний таился в самих именах, они были подобны очам созвездий, в далеком их взгляде собравшиеся здесь, на холодной площади, люди черпали свою силу.

— Аллах, о Аллах, ниспошли нам благословение всех последователей Твоих, приверженцев и ревнителей воинства победы Твоей, Абу Ибрахима Тунси, Сиди бель Аббаса Себти, Сиди Ахмеда аль-Харитси, Сиди Якира, Абу Закри Яхья ан-Навани, Сиди Мухаммеда бен Исса, Сиди Ахмеда ар-Рафаи, Мухаммеда бен Слимана аль-Язули, великого шейха, посланца Аллаха на земле, святого из города Марракеша, о Аллах!

Одно за другим повторяли они эти имена — имена людей, имена звезд, имена песчинок, уносимых ветром пустыни, имена бесконечных дней и ночей по ту сторону смерти.

— Аллах, о Аллах, ниспошли нам благословение всех Твоих Посланников на земле, тех, кто постиг тайное, кто познал жизнь и прощение, всех тех, кого Ты поставил над нами на земле, на море и на небесах, Сиди Абдеррахмана, прозванного Сахаби, сподвижника пророка, Сиди Абд аль-Кадира, Сиди Эмбарека, Сиди Бельхайра, который выдоил козла, Лаллы Мансуры, Лаллы Фатимы, Сиди Ахмеда аль-Харусси, превратившего разбитый кувшин в целый, Сиди Мухаммеда, прозванного Аль-Азраком, Синим Человеком, который на путь истинный направил великого шейха Ма аль-Айнина, Сиди Мухаммеда аш-Шейха аль-Камеля, непогрешимого, и всех тех, кого Ты поставил над нами на земле, на море и на небесах...

И снова воцарилось молчание, уже опьяняющее и светоносное. Время от времени свирели вновь выводили свою мелодию, выпевали ее, потом стихали. Мужчины один за другим поднимались и отходили к воротам. Только Ма аль-Айнин сидел в прежней позе, склонившись вниз и вглядываясь в какую-то невидимую точку на земле, залитой белым светом луны.

Когда начался танец, Hyp встал и присоединился к толпе. Мужчины, оцепив площадь плотным и широким полукругом, не двигаясь с места, дробно стучали по твердой земле босыми ногами. Они с такой страстью выкликали имя Аллаха, точно, страдая, истязали себя в едином мучительном порыве. Каждому возгласу «Слава Аллаху!» вторил удар барабана. И женщины тоже кричали, и голоса их вибрировали.

Казалось, эта музыка проникала в самую толщу холодной земли, уходила в самую глубину черного неба, сливалась с сиянием луны. Исчезло время, исчезло горе. Мужчины и женщины били о землю носками и пятками, повторяя непобедимый клич «Слава Аллаху! Хвала Всевышнему! Ую-ю-ю!», и поворачивали голову направо, налево, направо, налево, и музыка, которая переполняла их, выплескивалась из их глоток и летела в дальнюю даль к горизонту. Хриплое, прерывистое дыхание словно поднимало их ввысь, в полет над гигантской пустыней, сквозь ночь, к бледным пятнам зари по ту сторону гор, над уэдом Сус, в Тизнит, к долине Фес.

«Слава Аллаху!» — выкрикивали хриплые голоса мужчин, пьяневших от глухого стука барабанов, от стенания тростниковых флейт, а сидевшие на земле женщины раскачивались взад и вперед, ударяя ладонями по тяжелым серебряным и бронзовым монистам. Голоса их временами переливались, как флейты, почти на пределе человеческих возможностей, и вдруг обрывались. И тогда мужчины полузакрыв глаза, откинув голову назад, снова начинали хрипло чеканить: «Слава Аллаху! Ую-ю-ю! Хвала Всевышнему!» И в исступленном звуке их голосов было что-то сверхъестественное, он раскалывал реальный мир, но в то же время успокаивал, подобно звукам гигантской пилы, что снует туда-сюда, вгрызаясь в ствол дерева. Каждый мучительный и глубокий выдох словно еще больше углублял рану небосвода, которая соединяла людей со Вселенной, смешивала кровь их и лимфу. Каждый певец все быстрее выкрикивал имя Божье, точно ревущий бык вытянув шею, на которой, как натянутые канаты, вздувались жилы. Свет жаровен и белое сияние луны освещали качающиеся тела, и казалось, облака пыли то и дело прорезает молния. Шумное дыхание становилось все чаще, неподвижные губы, приоткрытые рты исторгали почти безмолвные призывы, и на площади в провале пустынной ночи слышались теперь только выдохи голосовых мехов: «Х-х! Х-х! Х-х! Х-х!»

Слова иссякли. Теперь они были не нужны, могучий вихрь дыхания связывал людей прямо с сердцем земли и небес, точно самый ритм его, учащаясь, стирал дни, ночи, месяцы, смену времен года, стирал даже безысходное пространство и приближал конец всех странствий, конец всех времен. Велико было страдание, от неистовых выдохов дрожали тела, расширялась грудь. В середине полукруга, образованного мужчинами, танцевали женщины: двигались одни только их босые ступни, а тела были неподвижны, чуть отведенные от корпуса руки слегка подрагивали. Под ударами глухо отбивающих ритм пяток земля издавала непрерывный гул, словно по ней двигалось целое войско. Рядом с музыкантами воины юга под черными покрывалами подпрыгивали на месте, высоко вскидывая колени, точно пытающиеся взлететь огромные птицы. Потом мало-помалу движение стало замирать в ночной тьме. Один за другим мужчины и женщины опускались на землю, вытянув перед собой руки, ладонями обращенные к небу, только хриплое их дыхание извергало в безмолвие все те же нескончаемые возгласы: «Х-х! Х-х!Ую-ю-ю!..Х-х! Х-х!»

В этом истошном хрипе была такая сила, такая мощь, словно все они уже унеслись далеко от Смары, взмыв в небеса, подхваченные ветром, смешавшись с лунным светом и тончайшей пылью пустыни. Рухнуло безмолвие, рухнуло одиночество. Дыхание людей заполнило ночь, насытило Вселенную.

В пыли, посреди площади, ни на кого не глядя, сидел Ма аль-Айнин. Пальцы его сжимали зерна деревянных четок и при каждом выдохе толпы роняли одно из них. Он был средоточием этого дыхания, тем, кто указал людям путь в пустыне, кто предначертал каждую смену ритма. Он ничего более не ждал. Никого не вопрошал. Он и сам дышал теперь, подчиняясь дыханию молитвы, словно у него была одна общая гортань, общая грудь со всей толпой. Дыхание ее уже отверзло дорогу к северу, к новым землям. Старец более не чувствовал ни старости своей, ни усталости, ни тревоги. В нем жило дыхание, которое вдохнули в него все эти губы, дыхание сокрушительное и в то же время нежное, раздвинувшее пределы его существования. Толпа не глядела больше на Ма аль-Айнина. Закрыв глаза, чуть отстранив от тела руки, воздев лицо к ночи, она уже парила, уже летела к северу.

Когда на востоке над каменистыми холмами забрезжил день, мужчины и женщины потянулись к палаткам. Несмотря на хмельное бдение последних дней и ночей, никто не чувствовал усталости. Мужчины оседлали лошадей, свернули большие суконные палатки, навьючили верблюдов. Солнце еще стояло невысоко в небе, когда Hyp и его брат зашагали по пыльной дороге к северу. На спине они несли тюки с одеждой и съестным. Впереди них по дороге шли взрослые, шли дети, и облако серой и красной пыли уже начало вздыматься к синему небу. Где-то позади, у ворот Смары, окруженный верховыми Синими Воинами, окруженный сыновьями, Ма аль-Айнин провожал взглядом длинный караван, протянувшийся через пустынную равнину. Потом, плотнее запахнувшись в белый бурнус, он тронул ногой шею своего верблюда. Медленно, не оглядываясь, уходил он все дальше от Смары, уходил навстречу своей гибели.