Читать «Високосный год: Повести» онлайн - страница 183

Евгений Фёдорович Богданов

Сделали перерыв, поели, закурили. Ну, думаю, теперь самое время потолковать. Стараюсь исподволь завязать беседу. Он встает и говорит: «Поели, передохнули малость — пора и за дело!» И опять на площадку. Заводит мотор, кричит: «Вы, товарищ корреспондент, смотрите, тут все видно, вся работа. Наблюдайте, значит!»

Так мы и проездили весь день. Вечером он поставил комбайн на меже: «Пойдемте теперь в деревню, отужинаем, отдохнем до утра».

Ну, думаю, уж вечером, дома-то я его расколю! Не тут-то было. Угостил отменным ужином, горницу для ночлега отвел, а о себе — ни слова. Все «да» да «нет».

— Бывают же такие неразговорчивые люди! — посочувствовала Галина.

— Вот именно. Не любят популярности. И еще думают: напишут, мол, расхвалят, а потом какая-нибудь неудача, люди скажут: «Гляди-ка, хваленый-то Трофимов как подкачал!»

Но есть и другие. Словоохотливы, выложат все, как на исповеди. Говорит, так прямо-таки чувствуешь: товарищ привык к интервью, так и чешет, опережая твои вопросы. Блокнот весь испишешь. А сядешь за очерк — не получается. Наблюдения оказались поверхностными. Самые главные черточки характера остались «за кадром». Опять неудача…

Бывают счастливые, редкие случаи, когда удается без наводящих вопросов вызвать человека на откровенность. Совершенно случайно, в необычных, неофициальных обстоятельствах: в гостинице, в пути, на перевозе, на речном теплоходе. Беседуя без наперед заданной цели. Человек раскрывается, как лилия на озерной глади — во всей красе… Тогда и рождаются хорошие очерки — мечта журналиста.

Они сделали на поляне привал, поели. Галина, сняв туфли, обнаружила мозоли на пятках. Пятки горели. Однако она ничего об этом не сказала и подобрала ноги под себя. «Ничего себе путешествие! Идти еще далеко…»

Штихель во весь рост растянулся на траве, заложив руки за голову, стал глядеть в небо. Верхушки сосен, окружавших поляну, качались от ветра. Казалось, они подметали облака. Александр опять начал разговор, и она почувствовала в его словах новую интонацию:

— Я вот путешествую по деревням, и, представьте, иногда приходит на память Блок, мой тезка, ваш кумир:

…Мне избы серые твои, твои мне песни ветровые, как слезы первые любви.

Да, твои мне песни ветровые… Как верно сказано, и с каким высоким чувством! Вам приходилось слышать такие песни? Нет? Так вот, представьте позднее лето. Где-нибудь в конце августа. Пустые поля, серые, холодные облака над ними, которые не льют, а только изредка неохотно сеют мелкий дождь. И перед тобой, возле битого копытами проселка, — наша северная деревенька в десяток-другой изб. Какая-нибудь удаленная колхозная бригада. Подходишь к ней, останавливаешься у крайней избы. Никого не видно. Только добродушная собачонка суетится, вертится вокруг себя, вылавливая блох… И лаять ей лень. Свистит ветер, и у стены пожелтевшие сухие травы шелестят. И какой-нибудь кусочек отставшей коры на прясле сухо трепещет и щелкает. И кругом простор, свобода…