Читать «Белое сердце» онлайн - страница 21

Мужчина теперь, наверное, тоже поднялся (может быть, с кровати, а может быть – с кресла) и подошел к ней, возможно, она была одета, только туфли сняла – никто не будет стоять голым посреди комнаты, разве что остановится на несколько секунд по дороге в ванную или к холодильнику. Даже если очень жарко. А было на самом деле жарко. Мужчина говорил сейчас более спокойно и (наверное, именно поэтому) не так тихо. Голос у него был поставленный (как у певца, который управляет своим голосом даже во время ссоры), высокий и тонкий, даже когда он говорил громко, и вибрирующий, как у предсказателя или поющего гондольера.

– Я твой шанс, Мириам, Уже больше года, как я твоя единственная надежда. Никто не в силах отказаться от своего единственного шанса. Думаешь, тебе так легко удастся подцепить еще кого-нибудь? В испанской колонии, по крайней мере, тебя вряд ли кто подберет.

– Ты сукин сын, Гильермо.

– Думай что хочешь. Тебе решать.

Оба говорили очень резко. Мириам, должно быть, сопровождала свои слова выразительными жестами правой руки.

Снова воцарилось молчание – пауза, необходимая тому, кто нанес оскорбление: для того, чтобы вернуть расположение того, кого он оскорбил. Не обязательно просить прощения или признавать свою неправоту, иногда нужно только немного выждать – когда оскорбления взаимны, они не воспринимаются так болезненно, как не воспринимаются всерьез ссоры малолетних братьев. Или, лучше сказать, они оставляются на потом. Мириам, наверное, задумалась. Задумалась над тем, что и так знала слишком хорошо, над чем размышляла невесть сколько раз, и думала она то же, что и я, хотя мне обо всей этой истории было известно очень мало. Я думал о том, что мужчина по имени Гильермо прав, и преимущество на его стороне. Я думал, что Мириам не оставалось ничего другого, кроме как продолжать ждать, идти на все, чтобы стать ему необходимой, постараться не быть такой настойчивой и уж конечно не требовать насильственной смерти для той больной женщины, которая была сейчас в Испании и не подозревала о том, что происходило в Гаване всякий раз, когда ее муж (дипломат, предприниматель или, может быть, коммерсант) приезжал туда по своим делам. Я подумал также, что, возможно, Мириам не так уж и не права в своих подозрениях, что мужчина, возможно, обманывал ее и никакой жены у него в Испании не было, или была, но совершенно здоровая и понятия не имевшая о том, что незнакомая ей мулатка с другого континента считала ее умирающей, желала ее смерти и молилась, чтобы эта смерть пришла поскорее, что на другом краю земли смерть ее обдумывали, обсуждали и приближали.

Я не знал, на чью сторону стать, ведь когда присутствуешь при чьем-то споре (даже если не видишь спорящих, а только слышишь их голоса), когда при тебе происходит что-то, в чем ты пытаешься разобраться, невозможно оставаться беспристрастным, не испытывать симпатии или антипатии, неприязни или жалости по отношению к одному из спорящих или к кому-то третьему, тому, о ком идет речь. Я понимал, что не могу решиться, на чью сторону стать, только потому, что не знаю всей правды, хотя и это для меня не самое главное. Вполне возможно, что Мириам пала жертвой его коварных обещаний, которые становились с каждым разом все заманчивей, но возможно и другое: возможно, что это она собиралась использовать Гильермо, возможно, он нужен был ей лишь с одной целью – вырваться из заточения и нищеты, вырваться с Кубы, чтобы зажить лучше, чтобы выйти за него замуж, чтобы перестать быть тем, что она есть сейчас, и занять место другой женщины, – мир зачастую приводится в движение тем, что люди стремятся занять чужое место, просто для того, чтобы забыть все, что было с ними раньше, ведь мы несказанно устаем быть тем, кто мы есть. Интересно, подумал я, сколько лет женат Гильермо? Я был женат к тому времени не больше двух недель, и самым страшным горем для меня была бы смерть Луисы. Более того, именно угроза потерять ее, возникшая в связи с ее недавней болезнью, привела меня в такое смятение. То, что происходило в соседнем номере, только усиливало мрачные предчувствия, мучившие меня, как я уже говорил, со дня свадьбы. Подслушанный мною разговор обострил предчувствие беды, и я вдруг совершенно осознанно посмотрел на себя в висевшее напротив плохо освещенное (единственная горевшая лампа находилась далеко от него) зеркало и увидел сидящего в полутьме мужчину в рубашке с закатанными рукавами, еще молодого, если смотреть снисходительно, если стремиться увидеть меня таким, каким я был всегда. Но если смотреть пессимистически или попытаться заглянуть в будущее, то можно было увидеть мужчину средних лет, угадывая, каким я стану через какое-то время. За стеной, за темным зеркалом, находился другой мужчина и с ним женщина, которая с улицы приняла меня за него, так что, должно быть, у него было некоторое сходство со мной. Вероятно, он был старше меня, и именно поэтому (хотя, возможно, и по какой-то иной причине) был женат дольше, чем я. Достаточно долго, чтобы начать желать смерти своей жене, подталкивать ее к краю, как он сам сказал. У него тоже когда-то было, должно быть, свадебное путешествие, и он испытал то же самое чувство конца одной эпохи и начала другой, которое испытывал сейчас я, он тоже вступал в свое конкретное будущее, теряя будущее абстрактное, и свой шанс он нашел на острове Куба, куда часто ездил по делам. Ведь Мириам тоже была его шансом, была тем, о ком нужно думать, о ком нужно заботиться, за кого нужно переживать и кого даже нужно бояться (чего стоит хотя бы этот ее хватающий жест, – лапа хищника, занесенная для удара: «Ты мой!», «Сейчас я до тебя доберусь!», «Ты мой должник! Я убью тебя!»). Я смотрел на себя в зеркало и даже привстал немного, чтобы свет от лампы, горевшей на ночном столике, упал на мое лицо и оно перестало казаться таким мрачным и темным, таким лишенным моего прошлого, таким мертвенным. Привстав, я смог увидеть в зеркале и голову Луисы, которая находилась гораздо ближе к столику с лампой и была освещена гораздо лучше, и заметил, что глаза ее были открыты, а взгляд был отсутствующим. Большим пальцем она водила по губам – жест человека, который внимательно слушает (она часто так делает). Заметив, что я смотрю на нее, она тут же закрыла глаза, и ее палец замер, точно она предпочитала, чтобы я продолжал думать, что она спит, как будто не желала, чтобы сейчас или когда бы то ни было нам пришлось говорить о том, что мы оба (теперь я знал, что она тоже все слышала) подслушали в разговоре нашего земляка Гильермо и светлой мулатки Мириам. Я вдруг подумал, что происходившее за стеной взволновало её еще больше, чем меня, – ведь речь шла о женщинах: о женщине, которая стремилась стать женой, и о женщине, которой желали смерти; что, может быть, именно поэтому она предпочла бы, чтобы мы слушали порознь, не вместе, и каждый сохранил бы только для себя, невысказанными, мысли и чувства, которые пробудил в нем разговор в соседнем номере (возможно, одни и те же мысли и чувства). Одновременно у меня возникло подозрение, что, может быть, несмотря на то что внешне она выглядела беззаботной (она казалась такой счастливой на свадьбе, так открыто выражала мне свои чувства, так наслаждалась нашим путешествием, так расстроилась, что из-за ее недомогания сорвалась наша прогулка по Гаване), она тоже испытывала тревогу и опасалась за свое будущее, которое она теряла или которое уже наступило. Между нами было полное доверие, поэтому, когда мы о чем-то разговаривали, что-то обсуждали, о чем-то спорили или в чем-то упрекали друг друга (что нас очень огорчало), – все воспринималось нами всерьез и сказывалось на наших отношениях (а ведь у нас впереди было еще полжизни вместе), и по той же причине, по которой я никогда не рассказывал Луисе о предчувствиях, появившихся у меня после свадьбы, Луиса сейчас закрыла глаза, чтобы я не сделал ее соучастницей моих переживаний по поводу Гильермо, Мириам и больной женщины в Испании и чтобы не делиться своими впечатлениями со мной. Это не было недоверием или желанием что-то утаить. Ей просто нужно было убедиться в правоте расхожей истины, утверждающей: то, о чем не говорят, не существует.