Читать «Судьба офицера. Книга 2 - Милосердие» онлайн - страница 53

— Цыть, Варька! — прикрикнул на нее дядька Федос. — Ишь, какую вывеску цепляешь на нашу жисть! Какой сами сделали, такая она и есть. Чем ты обижена? Рази что мужика бог послал непутевого. Дак сама и виновата.

— Мужик! Тоже забота, — протянула Варвара. — Может, где лучше имеются? Ха, мужики! Штаны да бутылка.

Негородний засмеялся и восхищенно начал рассказывать:

— В Булатовке женщины ершистые да насмешливые, острые на язычок. Скажет слово, словно бритвой полоснет. А красивые!.. Со всей Таврии к нам в село наезжали женихи, наскакивали красавцы — гордые да дерзкие, а наши девушки быстро их обрабатывали, словно малых детей пеленали.

Тут и дядька Федос поддакнул, погладив седую бородку и усы:

— Петро правду говорит — черти, а не бабы. Ведьмы хвостатые! Но хороши собою, истинный бог. Глянет на тебя — пропечет насквозь, отвергнет — всю жизнь будет сниться, а полюбит — на край света, в ад за тобой пойдет. Вот его, Петрова, Любка…

Старик повернулся тщедушным телом к Гордею и Андрею, глаза у него блестели гордостью:

— Ну, да вы, наверное, знаете их историю.

Варвара, чернобровая и по-селянски несколько полная, сидела разомлевшая от духоты в палате, щеки ее горели маковым цветом.

— Может, тогда парни были такие, что за ними ж в ад пойдешь, — проговорила она, играя глазами, и со вздохом приложила палец к полным розовым губам. — А что у меня был за мужик? Куражился только. Выпьет, бывало, наскочит и давай права качать, а скажешь ему одно-два соленых словца — и наповал. Валяется в ногах… Ну а жизнь у нас налаживается. Вот хотим пригласить Петра домой — прокормим, приютим и обогреем. Я доярка, так обязуюсь давать ему молоко от лучшей коровы — Красавки. Жирность четыре процента! Враз поставим на ноги.

Дядька Федос даже заерзал на стуле:

— Хвалю! Тут ты, Варвара, в самую точку! Стыдно нам, булатовцам, что наш солдат, пострадавший на войне, находится в чужих краях, а не дома. Пора тебе, Петро, возвращаться. Как на это посмотрят доктора, а?

Защемило, видно, в душе Негороднего, зацепило само» больное, самое чувствительное в солдатской душе — мечту и думы о родном доме, о близких людях, о земле. Об этих потаенных думах никакими словами не расскажешь, потому как здесь всякий понимает, что уже никогда не вернется домой, но этой мысли не допускает в душу, ибо тогда погаснет светильник жизни, свет которого поддерживается с таким трудом. Все заметили, как бледность разлилась до его лицу, как ему трудно было сдерживать волнение, а еще труднее — говорить. Но он все же сказал:

— Эх, дорогие мои земляки! На крыльях бы полетел в родной край, да крылья мои обожжены. Вот вы приехали и привезли с собой запах нашей степи. И я счастлив. Что человеку нужно? Чтобы помнила его родная земля, чтобы любили его люди. А уж я так помню все до малейших подробностей — и бескрайнюю степь, и огненные наши зори, и изменчивое, вечно манящее море, смоленые шаланды и плоскодонки. Как мы ходили с Борисом Латовым да с Ильей Добрынею за кефалью и скумбрией. И как мы все чуть ли не передрались из-за вашей Оксанки… Каждого человека помню.