Читать «Воздух, которым ты дышишь» онлайн - страница 3

Сладкий ручей

Пей! И споем эту песню вдвоем.Черствой я стала с годами, пусть ром мне развяжет язык.Там, где любила, я окажусь и, вспомнив, закрою глаза,Но не найду больше чувства я там, где их обретать привыкла.Пусть эту песню простонет тростник,Сгорая дотла.Музыка сможет боль исцелить,Сберегая от зла.Спросишь, откуда я родом? – Ручей там медовый течет.Царствуя, гнет нас к земле сахарный жесткий тростник.Дева прекрасная жертвою стала тех сладких вод,Дух беспокойный ее в те глубины навеки проник.Сядь со мною на берегИ песню послушай мою.В патоку этой воды погрузисьИ открой мне душу свою.Песню одну на двоих мы, мой друг, за стаканом споем.В прошлое вместе уйдем, что так сладко тебе вспоминать,Больше в минувшем своем уже не найдешь ты былого, о нет!Как ни старайся! Если начнешь вдруг, что мило, усердно искать.Пусть эту песню простонет тростник,Сгорая дотла.Музыка сможет лишь боль исцелить,Сберегая от зла.

Сладкий ручей

Начать следовало бы с Грасы – с ее появления, с нашей первой встречи. Но в жизни все не так складно, как в рассказе или песне, она не всегда начинается и заканчивается чем-нибудь значительным. Еще до Грасы, с самых ранних лет, я ощущала, что уготованная мне при рождении судьба не соответствует моим возможностям – словно стебель сахарного тростника воткнули в наперсток.

Я выжила при рождении – настоящий подвиг, если ты родился в 1920 году у нищей как церковная крыса матери, живущей на сахарной плантации. Принимавшая меня повитуха потом трезвонила всем и каждому, как она удивилась, что такая крепкая девочка смогла выйти из такой изношенной утробы. Я была пятым и последним ребенком. У большинства женщин на плантации имелось по десять, двенадцать, а то и по восемнадцать детей, так что утроба моей матери была уж куда целее и моложе многих. Но она была незамужней – и незамужней осталась. Все мои давно пропавшие братья и я сама – единственная девочка – родились от разных отцов. В глазах людей моя мать была хуже, чем puta, потому что puta хотя бы взимает плату за свои услуги.

Я не отваживалась спрашивать о своей матери, страшась того, что могу услышать, и не желая подставляться под колотушки – мне не позволялось задавать вопросы. О матери я узнавала, только если меня хотели обидеть. Тогда говорили, что широкой костью я в нее. И что характером я в нее. И что страшна я как смертный грех – тоже в мать, хотя на руках и лице у меня не было шрамов от тростника. На плантации мать – во всяком случае, какое-то время – резала сахарный тростник, будучи одной из немногих женщин, способных справиться с этой работой. Но чаще всего всплывали оскорбительные воспоминания о том, до чего она была слаба на передок. Если я сыпала недостаточно соли, чтобы отскрести кровавые пятна с досок, на которых резали тростник, если я хоть на секунду отвлекалась от плиты, на которой пузырилось адски горячее варенье, если я слишком долго несла что-нибудь кухарке Нене или ее подручным из кладовой или сада, я получала в лоб деревянной ложкой и слышала – «шлюхина дочь». Так благодаря ведрам словесных помоев я узнала о матери, а заодно и о себе. И поняла, хотя в детстве и не могла выразить свою мысль отчетливо, что люди ненавидят то, чего боятся. И я начала гордиться матерью.