Читать «Аргентинец» онлайн - страница 4

Эльвира Валерьевна Барякина

Клим слушал его в удивлении.

— Откуда вы все знаете?

— Моя графинечка с Саблинской семьей дружит: то и дело друг к другу в гости шастают. Так что я о вас наслышан. — Григорий Платонович спохватился и изобразил на лице скорбь: — А насчет папеньки — примите мои искренние соболезнования.

3

Климу было семнадцать лет, когда он сбежал из дому — с твердым намерением никогда не возвращаться. Он считал себя взрослым: подкручивал перед зеркалом едва пробившиеся усы, покупал папиросы «Графские» и торопливо курил за поленницей на заднем дворе.

В гимназии Клим давился варягами и гипотенузами, а латинские словари использовал исключительно для прикрытия — чтобы, схоронившись за ними, упиваться остроумным Марком Твеном.

У Клима было две жизни. В одной звучали веселые марши, исполняемые на фортепьяно, взлетали самодельные петарды и спасались пленные, попавшие в лапы врага во время налета на монастырский сад.

В другой жизни отец брал Клима в канцелярию и приобщал к делам: зачитывал вслух жалобы в Правительствующий Сенат и решения Кассационного департамента.

К прокурору то и дело стучались молодые помощники присяжных поверенных — вежливые, боязливые, с кожаными портфелями под мышкой и эмалевыми университетскими значками на груди. Отец говорил им, что Клим тоже поступит на юридический, непременно в Москве. Те уважительно кивали:

— Прекрасный выбор.

Клим слушал их как преступник, которому грозит пожизненная каторга. Когда он заявил отцу, что не желает быть юристом, тот выдал ему тетрадь и заставил исписать ее латинским изречением Ego sum asinus magnus — «Я большой осел».

Шел 1907 год, только что отгремела первая революция, хотелось добиваться справедливости или с честью погибнуть на баррикадах. Клим не знал, что ему делать с собой. Мама умерла, все знакомые трепетали перед окружным прокурором — совета спросить было не у кого.

Клим с друзьями побаловались: ночью поменяли вывески на зданиях. На духовной консистории появилось «Распивочно и на вынос», на окружном суде — «Стриженая шерсть оптом и в розницу», на губернаторском дворце — банка пиявок с аптекарского магазина.

На следующий день преступники явились в гимназию как ни в чем ни бывало. Смотрели свысока на онемевших от восторга младшеклассников — слухи о происшествии уже разнеслись по коридорам. Душа надеялась на скандал с публикациями в газетах.

Приехал директор, вошел в класс. Все встали, грохнув крышками парт.

— Кто это сделал? — крикнул он и ткнул в первого попавшегося ученика: — Ты?

— Я.

Клим поднял руку:

— И я.

— И я, и я! — загремело по классу.

Это был бунт на корабле.

— Та-а-ак, разберемся! — пообещал директор и исчез.

Мальчишки вопили, подкидывали к потолку чертиков из жеванной бумаги, швырялись меловыми тряпками.

Дверь распахнулась от удара — такого сильного, что бронзовая ручка выбила из стены кусок штукатурки. На пороге появился окружной прокурор — мрачный и страшный, как инквизитор. За спиной у него суетился директор. Бунт рассыпался в прах.