Читать «1941: Время кровавых псов» онлайн - страница 79

Молчал, когда его раздели и выдали вместо формы какую-то парусиновую робу и штаны, больше похожие на пижаму. Вместо сапог – тапочки из той же парусины. «Белые тапочки», – с черным юмором отметил Севка.

Севка собирался молчать и дальше.

Он не знал, что это от него теперь не зависит.

Заговорил он после первого же сеанса с массажистом. Нет, не закричал – кричал он во время сеанса, выл, дергался, с ужасом и отвращением понимал, что плачет, просит прекратить, – и ничего не мог с собой поделать. У него ничего не спрашивал невысокий мужчина со светлыми до прозрачности глазами и светлыми волосами. Просто причинял боль.

Причинял-причинял-причинял… А Севка кричал-кричал-кричал…

Когда боль прекратилась, и массажиста сменил комиссар – вот тут Севка заговорил – торопливо, сбивчиво, с готовностью и даже с желанием.

Он должен убедить комиссара. Должен убедить.

А то, что его били, – понятно. Его просто хотели подтолкнуть, раскачать, давали понять, что его ждет, если он откажется отвечать на вопросы.

Севка несколько раз повторил свою биографию, подробно изложил, каким стал Харьков, честно рассказал о том, что стало с компартией и социализмом, о войне рассказал все, что смог вспомнить, о Дне Победы, о Сталинграде, о высадке союзников в Нормандии в сорок четвертом…

Комиссар слушал, не перебивая, изредка делал какие-то пометки в записной книжке, и по выражению его лица нельзя было понять – верит он или нет.

На стене над дверью висели часы.

Севка мог видеть, сколько времени продолжалось избиение, и от этого становилось еще хуже. И мог засечь, сколько именно времени длился допрос. Били его два часа, допрашивали – три. Потом комиссар вышел, Севке принесли еду – очень неплохой борщ, картошку с котлетой, компот или морс. И Севка подумал, что это – хороший знак.

Сейчас он поест и разговор – разговор! – продолжится.

Но когда Севка, которого выводили в туалет, вернулся, то ни стола со стульями, ни комиссара в комнате не было. А был тот самый улыбчивый массажист.

Ночью Севка не спал, тихонько подвывал, пытаясь унять боль в теле, кусал губы, чтобы не разреветься в голос. Все происходящее было несправедливым и нечестным. Он ведь не врал. Он говорил правду, все, что мог вспомнить. И честно предупреждал, где мог напутать.

Про Перл-Харбор он вспомнил, но забыл точную дату и выкрутился, сообразив, что японцы бомбили американскую базу в первое воскресенье декабря. По фильму вспомнил и сообразил. Сталинград был зимой, это он тоже помнил по хронике. А Курская дуга – летом.

На второй день он спохватился и вспомнил о Власове. И рассказал, насколько помнил подробно, о Русской освободительной армии. Каким-то чудом вытащил из памяти рассказы Богдана о войне, о Курчатове вспомнил из курса школьной физики, о Королеве и о двенадцатом апреля, кажется, шестьдесят третьего года, о Хиросиме и Нагасаки вспомнил и о том, что бомбить их будут уже в самом конце войны – в сорок пятом.

На третий день его охватили злость и безысходность. Как бы он ни насиловал свою память, как бы ни выворачивал ее наизнанку, все шло по заведенному распорядку – побои, допрос, побои, бессонная ночь, и снова по кругу.