Читать «Черный всадник (Тетралогия - 3)» онлайн - страница 55

- Золота у меня нет!

- Найдешь, мерзавец! Эй, пахолки, почешите-ка ему по турецкому обычаю пятки!

Здоровенные пахолки сгребли узника, распластали на снегу. Один уселся ему на спину, а второй стащил сапоги и начал увесистой палкой дубасить по ступням.

- Один, два, три, - считал Многогрешный, - пять, десять... пятнадцать... тридцать...

От нестерпимой боли узник извивался, кричал, умолял прекратить истязание, но Юрась поднял руку только тогда, когда Многогрешный отсчитал сто ударов.

- Хватит! Поднимите его!

Пахолки с усилием натянули на распухшие, окровавленные ноги сапоги и, поддерживая избитого под руки, поставили его перед гетманом.

- А теперь скажешь? Припомнишь, где запрятал золото? Как видишь, я не шучу! Ведь я не для себя стараюсь, а для всеобщего блага, поелику я один ныне радею об отчизне нашей! Понял, вельможный пан?

- Понял... Спасибо тебе, ясновельможный пан гетман, что утешил хотя бы тем, что пытал меня для всеобщего блага, - глухо произнес Халявицкий. - Но золота у меня от этого никак не прибавилось... Хоть убей, правду говорю!

- Найдешь! Как припечет, так найдешь и домашним скажешь, где найти! Не одного такого упрямца повидал я!.. - со злобой прошипел Юрась и крикнул пахолкам: - Бросьте его в яму, пускай там посидит еще да подумает хорошенько!

Не успел Левон и глазом моргнуть, как его поволокли к яме и швырнули вниз, да так, что он загрохотал по лестнице.

- Ну, кто согласен внести за себя выкуп, милостивые паны? - сурово спросил Юрась, обращаясь к остальным узникам, трясущимся от страха и холода.

Двое вышли вперед. Молча поклонились.

- Что скажете?

- Не пытайте нас, ясновельможный пан. Не сегодня, так завтра принесут за нас выкуп.

- Ладно! Полезайте назад в яму... А вы?

Те, к кому был обращен этот вопрос, опустили головы в ожидании самого худшего.

- Чего молчите?

- Нечего нам сказать, - произнес один. - Хоть убейте, а выкупа не наскребем.

- Всыпьте ему!

Пахолки схватили беднягу, бросили на снег. Это был сильный широкоплечий горожанин. Он сопротивлялся, брыкался, не давая себя разувать, но его ударили палкой по голове, содрали сапоги и отколошматили так, что несчастный едва дышал. Встать сам он не смог, его схватили за руки и за ноги и бросили, как колоду, в яму.

Затем запыхавшиеся пахолки принялись за следующего.

Экзекуция продолжалась почти до обеда. Но все безуспешно: у людей, по-видимому, действительно не было за душой ничего, и они твердо стояли на своем, так как знали, что тех, кто обещал внести за себя что-либо, в надежде избежать пыток, а потом не вносил, впоследствии били еще более жестоко.

Наконец остался один - Семашко.

Юрась замерз и был зол от того, что собрал, собственно, ничтожные крохи. Ему было жаль себя, вынужденного, несмотря на высокий титул "князя и гетмана", вот так, самому, взимать со своих подданных чинш*. Он проклинал судьбу и землю, на которой ему приходится жить, проклинал обнищавший, забитый, запуганный бесконечными войнами и набегами народ, которым ему приходится править... Где-то в глубине души иногда появлялось чувство, похожее на жалость к своим жертвам, но когда он вспоминал, что он сам почти нищий в сравнении с другими правителями - султаном, королем польским, царем московским, - это чувство исчезало, как дым, а душа полнилась злобой. Тогда он готов был посадить в яму всех жителей Немирова, подозревавшихся в том, что у них остались хоть какие-то драгоценности, замучить каждого второго, только бы пополнить тот несчастный маленький бочонок, который он держал в потайном месте... Один бочонок!.. А у его отца, гетмана Богдана, таких бочонков было, как он не раз слыхал от знающих людей, почти полсотни... И куда девалось это богатство? Прошло, уплыло через руки Выговского, его собственные, руки Тетери... Развеялось, как утренний туман, в вихре страшной борьбы, разгоревшейся за Богданову булаву... И вот теперь он вынужден ворошить лохмотья подданных, чтобы, откладывая злотый к злотому, талер к талеру, шеляг к шелягу, сколотить мало-мальски приличную казну и не чувствовать себя беднее Самойловича. При мысли о ненавистном сопернике его сердце бешено заколотилось. Он люто ненавидел левобережного гетмана, которого считал одним из главнейших виновников своего незавидного положения и которого, если бы мог, предал бы жесточайшим пыткам...