Читать «Федор Петрович Гааз» онлайн - страница 95

Наконец, в "Москвитянине" 1853 года было напечатано стихотворение С. П. Шевырева "На могилу Ф. П. Гааза", помеченное 19 августа.

В темнице был -- и посетили

Слова любви, слова Христа

От лет невинных нам вложили

Души наставники в уста.

Блажен, кто, твердый, снес в могилу

Святого разума их силу,

И, сердце теплое свое

Открыв Спасителя ученью,

Все -- состраданьем к преступленью

Наполнил жиэки бытие!

Вскоре, однако, за этим подъемом чувства наступило обычное у нас равнодушие и забвение, и память "фанатика добра" стала блекнуть и исчезать. Никто своевременно не собрал любящею рукою живых воспоминаний о нем, и объем их стал с каждым годом, с каждою смертью людей, знавших его, суживаться. Не нашлось никого, кто бы тотчас, под не остывшим еще впечатлением, с умилением пред личностью "утрированного филантропа" набросал дрожащею от душевного порыва рукою его "житие". Знавшие его замкнулись в область личных воспоминаний и не почувствовали потребности поведать незнавшим о том, что такое был Гааз. Только Евгения Тур чрез девять лет после его смерти в нескольких прочувствованных словах помянула "Божия человека, который ждет своего биографа",-- да, по прошествии еще шести лет, П. С. Лебедев в довольно большом очерке обрисовал главные черты тюремно-благотворительной деятельности Федора Петровича. Но и эти напоминания прошли, по-видимому, бесследно, ибо до последнего времени в нашем обществе имя Гааза звучало как нечто совершенно незнакомое, чуждое и не вызывающее никаких представлений. Даже среди образованных людей, соприкасающихся с тюремным и судебным делом, даже среди врачей, которым следовало бы с чувством справедливой гордости помнить о главном враче московских тюрем, имя его вызывало недоумевающий вопрос: "Гааз? Кто такой Гааз? Что такое Гааз?"

Таково, впрочем, свойство нашего образованного общества, нашей так называемой "интеллигенции". Мы мало умеем поддерживать сочувствием и уважением тех немногих, действительно замечательных деятелей, на которых так скупа наша судьба. Мы смотрим обыкновенно на их усилия, труд и самоотвержение с безучастным и ленивым любопытством, "с зловещим тактом,-- как выразился Некрасов,-- сторожа их неудачу". Но когда такой человек внезапно сойдет со сцены, в нас вдруг пробуждается чувствительность, очнувшаяся память ясно рисует и пользу, принесенную усопшим, и его душевную красоту -- мы плачем поспешными, хотя и запоздалыми слезами, в бесплодном усердии несем ненужные венки... Каждое слово наше проникнуто чувством нравственной осиротелости. Однако все это скоро, очень скоро проходит. Скорбь наша менее долговечна, чем башмаки матери Гамлета. На смену ей являются равнодушие и, потом, забвение. Чрез год-другой горячо оплаканный деятель забыт, забыт совершенно и прочно, и лишь в немногие молчаливые сердца память о нем, "как нищий в дверь -- стучится боязливо". Затем и обладатели этих сердец уходят, и имя, которое должно бы служить ободряющим и поучительным примером для каждого нового поколения, уже произносится с вопросительным недоумением: "Как? Кто это такой?" У нас нет вчерашнего дня. Оттого и наш завтрашний день всегда так туманен и тускл. Поэтому и смерть выдающегося общественного и государственного деятеля напоминает у нас падение человека в море. Шум, пена, высокие брызги воды, широкие, волнующиеся круги, а затем все сомкнулось, слилось в одну бесформенную, одноцветную, серую массу, под которою все скрыто, все забыто...