Читать «Ты забыла свое крыло (сборник)» онлайн - страница 2

Жил в нашем доме и Мусоргский, находившийся в тот момент уже в очень серьезной стадии алкоголизма (о чем и говорит знаменитый его портрет той поры). Возвращаясь со службы, он непременно и ежедневно заходил в знаменитый тогда трактир «Малоярославец» на Большой Морской, у арки Главного штаба — и напивался, по свидетельству очевидцев, уже не как дворянин, а как простолюдин. Вероятно, потому и нет здесь памятных досок Пушкину, Грибоедову и Мусоргскому — поскольку связаны с этим домом не самые прекрасные моменты их жизни. Но несмотря на такую историю — а может, как раз благодаря ей, — дом этот страшно притягателен. И не то что бы я не хотел оказаться в этом «сумасшедшем доме», — я грезил о нем! Как раз нормальный дом, для писателя.

И когда здесь поселилась Ирина Одоевцева, знаменитая красавица, поэтесса Серебряного века, приехавшая сюда из Парижа по причине возраста и крайней нужды, подруга Гумилева и жена Георгия Иванова, сердце мое сладко замерло. Евгений Рейн, знаменитый поэт, известный также склонностью к авантюрам, настоятельно советовал мне жениться на ней, поскольку к тому времени она уже овдовела, причем многократно. Но я как-то все робел (к тому же, замечу вскользь, был женат). Но когда Одоевцева скончалась, успев вкусить горячей любви и почитания (к ней в дом стремились все), к тому же неслабо отметившись в литературе двумя весьма яркими книжками — «На берегах Невы» и «На берегах Сены», и после ее торжественного отпевания в Спасо-Преображенском соборе, Рейн мне прямо сказал, что, если я не окажусь в ее квартире, я олух. Действительно, почувствовал я — мой момент! Причем — краткий. Но я был тогда заместителем председателя Союза писателей!.. к тому же немало уже настрочил книг. Так кому же еще? И я с присущей мне пластичностью «вписался» в историю литературы, проник в узкую щель — паузу между социализмом и капитализмом, проскользнул между Сциллой социализма и Харибдой капитализма. При социализме мне бы не дали эту роскошную хату (оказавшуюся, при ближайшем рассмотрении, бедноватой) — не дали бы принципиально, как беспартийному. Но в тот короткий промежуток, в девяностые, беспартийность как раз шла в плюс — хотя советские законы еще действовали (замечательное сочетание, удивительный шанс, промежуток между двух жестоких эпох). При социализме... я уже говорил, а при капитализме, который был уже на пороге, мне бы эту квартирку дали за миллион долларов, которые вряд ли бы у меня нашлись. А тут — мы с женой Нонной, молодой и красивой, явились к суровому чиновнику, как позже выяснилось, отставному моряку, и он сразу же четко сказал, что поступит по закону, то есть квартиру нам даст. Потом, когда мы с ним обмывали это решение (бутылка «Абсолюта» была единственным «гонораром», клянусь, причем пил на радостях в основном я), отставной каперанг сказал: «Если б ты знал, сколько обормотов — причем из вашей уже, новой власти — пытались, в объезд закона, в эту квартирку въехать!» Я предложил еще сбегать, но он сурово сказал «Нет!» — и вытащил свой коньяк. «Обещаю, — торжественно сказал я, — что в этой квартире... будет жить литература!» — «Ну-ну!» Мы чокнулись. И подружились. Не то чтобы мы с ним часто пересекались — но с приватизацией он мне помог так же бескорыстно, прописав еще и мою маму... Не в структурах дело — а в людях! И я въехал в этот дом — с его непростой историей и даже с привидениями — старыми и, как оказалось, новыми. Но тогда я лишь ликовал! Помню, как я, только сгрузив вещи, помчался — полетел по Большой Морской на Дворцовую площадь, вдохнул запах близкой Невы — и, оглядевшись, задохнулся от счастья: «Неужто я буду тут жить?» Была ранняя весна, утро, и Александрийский столп со стороны Исаакия ровно наполовину, по четкой вертикальной черте, был освещен солнцем, изморозь тут растаяла, эта сторона исходила паром — а с другой, зимней, стороны изморозь еще сверкала фиолетовым ледяным огнем, — и момент этот, как миг наибольшего счастья в жизни, я запомнил навсегда.