Читать «Традиционализм, либерализм и неонацизм в пространстве актуальной политики» онлайн - страница 41

Известный, можно сказать, титульный, консерватор Константин Леонтьев помышлял даже о монархическом социализме. В 1880-е он писал: «Иногда я предчувствую, что русский царь станет во главе социалистического движения и организует его так, как Константин способствовал организации христианства…» [5, с. 94].

Но истоки социал-консерватизма, конечно, следует искать у славянофилов с их пониманием соборности. А. Хомяков с единомышленниками частично вывели это церковное понятие из прежнего контекста и перенесли на общество в целом, подразумевая особый (семейно-общинный) тип связи между его членами. Славянофилы трактовали соборность как общинный идеал, связывая его с идеалом коллективного спасения, характерным для русского православия. По мере развития русской философии, у понятия «соборность» появлялись синонимы. Например, Н. Трубецкой называл принцип соборности «метафизическим социализмом», С. Франк – «философией Мы». А Георгий Флоровский в «увлечении коммуной» видел «подсознательную жажду соборности». Николай Бердяев сравнивал соборность как всеобщее спасение с «жестоким», по его мнению, учением Фомы Аквинского о том, что своим блаженством праведники в раю обязаны муками грешников в преисподней.

Но это уже этапы развития идеи. Главный её смысл состоял в сближении крестьянской общины с общиной церковной через идею «коллективного спасения».

Однако на самом деле проблема была гораздо шире и заключалась в создании нового общественного договора, который объединил бы все части российского общества под началом – необязательно религии, – но православных нравственных ценностей.

Основными идеями при самоопределении крестьянского «мфа» служили в первую очередь справедливое владение землёй и взаимопомощь. Конечно, взгляды носителей этих постулатов, то есть крестьян, могли не вполне соответствовать «правильному» церковному православию. Но путь социального строительства, намеченный К. Аксаковым и А. Хомяковым, как раз и заключался в том, чтобы эти начала постепенно сблизились. Именно здесь находилась точка роста русского гражданского общества. К сожалению, его вызревание столкнулось с политическими трудностями: как с прямым противодействием (обезземеливание крестьян, искусственное разрушение крестьянской общины, всевластие «хлебной олигархии»), так и с революцией, обернувшейся новым закрепощением.

Исторические катаклизмы ударили по крестьянской общине раньше, чем она смогла им противостоять. Так очередное прерывание традиции и переписывание национальной идентичности в XX веке во многом свели на нет усилия строителей русского гражданского общества.

Понятия «соборность», «община», «коллективное спасение» нельзя сужать до границ крестьянского вопроса и узкоцерковной проблематики. Принципы крестьянской общины и церковная соборность оказывали влияние на всю русскую жизнь – это легко проследить по архивным документам и произведениям русских классиков (Н. Лескова, Ф. Достоевского, Л. Толстого, В. Розанова и др.). Есть немало свидетельств этого влияния. Неслучайно любое социально значимое событие в крестьянской России воспринималось в религиозно-аскетическом смысле. Революционерка Вера Фигнер писала, например, что даже хождение в народ «люди из народа» понимали вполне однозначно: они полагали, что мотивом действий народников является спасение души [20, с. 125]. Многие усматривали религиозный смысл в попытках освободить крестьян. Даже Емельян Пугачёв, призывая крестьян в своё войско, обещал «пожаловать землёй, крестом и бородою», то есть кроме земли вернуть старую, истинную веру. Как бы мы ни относились к личности самозванца, он (а позже народники) апеллировал именно к принципу коллективного спасения.