Читать «Ташкент — город хлебный» онлайн - страница 52

Вымылся Мишка, даже попарился веником — очень уж натомилось тело за долгий путь, — пришел из бани большим, неузнаваемым. Сел за стол на переднюю лавку, начал рассказывать про товарища Кондратьева.

— А Сережка наш как? — спросила Сережкина мать. — Ты где его бросил?

Мишка спокойно ответил:

— Сережка не выдержал: положил я в больницу его, он и помер там.

Стала Сережкина мать плакать, стала жаловаться на Мишку, а мужики лопатинские говорили:

— Михайла тут не виноват, умереть может всякий человек…

Хотел Мишка на двор пойти, поглядеть хозяйство оставленное, а в избу вошел сам товарищ Кондратьев, крикнул в самое ухо:

— Вставай, вставай!

Вскочил Мишка непонимающий, увидел Кондратьева, услыхал веселый ободряющий голос:

— Ну, Мишка, видишь?

— А чего это?

— Сейчас в Ташкенте будем.

Стукнуло Мишкино сердце, оборвалось, будто упало куда, глаза заслепило. Сначала ничего не видел, только пятно зеленое бежало вдоль паровоза, а когда паровоз пошел тише, глянули сады ташкентские, глиняные стенки, тонкие высокие деревья.

— Эх, Ташкентик!

Мимо садов ехали чудные, невиданные телеги (арбы) на двух огромных колесах. Сытые лошади с лентами в хвостах и гривах играли погремушками. На лошадях верхом сидели чудные, невиданны люди с обвязанными головами, а от огромных колес поднималась белая густая пыль, закрывала сады, деревья, и нельзя было ничего увидеть сквозь нее.

Потом верхом на маленьких жеребятах (ишаках) ехали толстые чернобородые мужики тоже с обвязанными головами. Сидят мужики на маленьких жеребятах, стукают жеребят по шее тоненькими палочками, а жеребята, мотая длинными ушами, идут без узды, и хвосты у них ровно телячьи.

Паровоз сделал маленькую остановку.

Высунулся Мишка, увидел торговцев с корзинками на головах, услыхал нерусские голоса. Из корзинок, из деревянных коротычек глянули яблоки разные и еще что-то, какие-то ягоды с черными и зелеными кистями, широкие, белые лепешки.

— Вот так живут! — подумал Мишка, облизывая языком сухие, голодные губы.

Кондратьев спросил:

— Ну, Михайла, рад теперь?

А он и сам не знает хорошенько: будто рад и будто сердце сжалось — очень уж много всего.

Кондратьев успокаивал:

— Ничего, Михайла, теперь не пропадешь.

— А русские есть здесь?

— Всякие есть. Пойдешь в город, увидишь. Ты знаешь, где живут твои родственники?

Застыдился Мишка, покраснел, отвернулся в сторону.

— Знаю.

— А как они приходятся тебе?

— Родня маленько.

Мучал Кондратьев вопросами, а Мишка тоскливо думал:

— Вру я тебе! Неужто не видишь ты?

В городе на станции взглянул он в последний раз на товарища Кондратьева, низко поклонился, заморгал вдруг глазами, из которых неожиданно покатились слезы, душевно сказал:

— Ну, дяденька, благодарим покорно.

— Ничего, Миша, ничего, не кланяйся. Устраивайся хорошенько!

— А вы опять приедете сюда?

— Я всегда тут езжу…

— Ну прощайте пока, можа, не увидимся.

— Прощай, Миша, счастливый путь тебе.

Выпрыгнул Мишка из паровоза, перекинул чулки через плечо, оглянулся, еще раз поклонился товарищу Кондратьеву и, озираясь на каменные здания, горячие от солнца, на высокие деревья, покрытые пылью, маленькой каплей влился в людскую гущу. Сунул руку в карман, а ножик… Вот он!