Читать «Солдатами не рождаются (Живые и мертвые, Книга 2)» онлайн - страница 447

Константин Симонов

- Напрасно думаешь, что меня обидел. Не убедил, но не обидел.

- А я не думаю, по лицу вижу.

- А, - махнул рукой Иван Алексеевич, - обида давно на дно ушла, а на лице только так, пузыри. Когда тебе отбыть приказано?

- Даны сутки на устройство личных дел.

- На кладбище поедешь?

- Имел в виду.

- Вместе съездим, если не возражаешь.

- Поедем.

- Что так задумчиво ответил? Может, один хочешь?

- Нет, будет легче с тобой. Просто сначала удивился. Не привык, что ты можешь быть свободен.

- Сам не привык, - вздохнул Иван Алексеевич. - И привыкать не хочу. Чаю выпьем, или так напоили, что до сих пор не хочешь?

- Нет, давай выпьем.

- А кто в где тебя чаем доил? - Иван Алексеевич взял с буфета электрический чайник. - Обещал рассказать.

- Кто чаем поил? Жена сына. А сын - убит.

- Убит?! Как убит? - Иван Алексеевич опустил чайник.

- А вот так. Как других людей убивают, так и он убит, - сказал Серпилин, и по той судороге, которая перехватила его горло, сам почувствовал всю неправду своих слов, потому что "как других убивают" все-таки было одно, и он это знал, а как бывает, когда убьют сына, - этого не знаешь, пока не убили.

...Они лежали уже под утро в разных углах комнаты. Серпилин спал, а Иван Алексеевич лежал и думал о своем. Поставив на стул настольную лампу, надев очки и привалясь к высоко положенным одна на другую подушкам, потому что с вечера щемило сердце, он еще раз перечитывал одно место в "Войне и мире", которое раньше не бросалось в глаза, а сегодня вдруг бросилось, уже прочел страниц тридцать дальше и снова вернулся к нему. Это было место, где Толстой рассуждал про великое, хорошее и дурное. "Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного, - писал Толстой. Для великого нет дурного. Нет ужаса, который мог бы быть поставлен в вину тому, кто велик". А дальше спорил с этим: "И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости..." И еще - опять о том же: "Нет величия там, где нет простоты, добра и правды".

Иван Алексеевич отложил книгу и снял очки.

"Идеалист, конечно, придумал какую-то общую мерку и хочет все ею мерить! А все-таки что-то так цепляет в этих словах за живое, что вдруг начинаешь спрашивать самого себя: а не слишком ли ты много труда употребил в разное время своей жизни на то, чтобы понять и оправдать такие вещи, в которых величие и добро уже слишком далеки друг от друга? Да, со Сталиным не только говорить трудно, о нем даже думать трудно: столько с ним связано в жизни. Хотя последнее время, конечно, думаешь о нем больше всего в связи с войной. И тут есть над чем подумать. Как должны поступать люди, в руках которых такая непререкаемая власть, а тем более во время войны? Боремся, как можем, с его заранее готовыми решениями, с предвзятыми мнениями, утешаем себя, что прислушивается, а про себя знаем, что все-таки недостаточно прислушивается к советам. Верно! Но советы, они идут с разных сторон и - бывает - противоречат друг другу. И где-то наступает минута, когда уже нельзя прислушиваться, - надо решать. Это с каждым, кто командует на войне, с большим и с маленьким. А вот чтобы люди никому - как бы высоко ни стоял! - не страшились давать советы, не имели нужды угадывать его мнение, чтобы эта нужда постепенно не сделалась потребностью, которая превращает даже самых хороших людей в дрянных, - вот это, как говорится, вопрос вопросов. Конечно, это зависит и от тех, кто дает советы, но гораздо больше - от того, кому дают. От него прежде всего зависит - боятся или не боятся давать ему советы. И, может, все же прав Толстой, когда говорит, что нет величия без простоты, добра и правды? Вроде бы слишком наивно, как в букваре, а возразить этому букварю вдруг оказывается трудно, хоть ты и две академии окончил..."