Читать «Собрание сочинений В. Г. Тана. Том восьмой. На родинѣ» онлайн - страница 41

— Выплюнули масло! — съ упрекомъ сказалъ докторъ, но Николай Петровичъ уже не слышалъ его. Во всемъ существѣ его не было ничего иного, кромѣ мучительнаго, тошнотворнаго, раздирающаго порыва. Только въ груди его сотрясалось что-то широкое, тонкое, имѣвшее независимую боль и трепетавшее, какъ птица. Его горло и носъ были какъ будто облѣплены тиною. Все лицо его было испятнано, и самыя мысли его были засорены рвотою.

— Хорошенько! — приговаривалъ докторъ съ одобреніемъ въ голосѣ. — Пусть прочищается. Все равно…

Николай Петровичъ сдѣлалъ нѣсколько послѣднихъ усилій, самыхъ мучительныхъ и совершенно безполезныхъ. Истощенный напряженіемъ, онъ упалъ на подушки, и ему казалось теперь, что гдѣ-то въ его желудкѣ образовалась дыра, въ которой вращается чувство боли, большое и острое, какъ сверло.

Ему не хватало воздуха, онъ открылъ ротъ и застоналъ ровной, не очень громкой и безконечно длинной нотой, дѣлая краткіе перерывы на вдыханіяхъ и снова возвращаясь къ тому же однообразному звуку.

Николай Петровичъ Коханскій капитулировалъ, призналъ верховную силу болѣзни и стономъ своимъ какъ будто выразилъ согласіе вступить въ ряды великой арміи, завербованной ею на землѣ.

* * *

Третья ночь была на исходѣ. Николай Петровичъ лежалъ на постели, покрытый бѣлой простыней. Стѣны комнаты тоже были бѣлы. Подъ потолкомъ горѣла большая лампа, и свѣтъ ея отражался внизъ, падалъ на бѣлыя простыни и снова отражался вверхъ, пока не начинало казаться, что всѣ эти широкія бѣлыя площади свѣтятся собственнымъ раздражающе-ровнымъ сіяніемъ. Николай Петровичъ лежалъ на спинѣ. Два дня онъ сопротивлялся докторамъ и по-прежнему корчился, какъ лягушка, и сдвигался, какъ складной ножикъ. Мускулы его какъ будто ссохлись и стягивали его тѣло въ судорожный клубокъ. Потомъ доктора одолѣли и положили его навзничь. Омъ былъ совершенно нагъ. На головѣ его была ледяная повязка, на груди и на животѣ лежали три резиновыхъ мѣшка, наполненныхъ снѣгомъ, которые слѣдовало перемѣнять черезъ каждые два часа. Главное ощущеніе его былъ холодъ. Даже кожа его боковъ сморщилась и покраснѣла, какъ отъ морознаго обжога. По временамъ ему казалось, что его зарыли нагого въ глубокій сугробъ холоднаго бѣлаго снѣга. Жажда мучила его. Около него стояла чашка съ мелко наколотымъ льдомъ, и онъ поминутно бралъ и проглатывалъ осколокъ за осколкомъ, потомъ припадалъ губами къ стакану и втягивалъ ледяное, страшно холодное питье, и тогда ему казалось, что снѣжный сугробъ входитъ внутрь и медленно таетъ въ его груди.

Чувство боли внезапно являлось, какъ вихрь, взвивалось въ высоту и уносило его съ собой. Длинный буравъ снова принимался сверлить въ груди и въ лѣвомъ боку, перескакивая съ мѣста на мѣсто. По временамъ онъ какъ будто пронизывалъ его насквозь и пригвождалъ къ кровати. На грудь его наваливалась десятипудовая наковальня, и снѣжный сугробъ казался въ сто кратъ холоднѣе и тяжелѣе прежняго. Но ни сугробъ, ни наковальня не могли удержать больного на мѣстѣ. Онъ извивался по постели, какъ раненый змѣй, хватался ногтями за подушки и простыню и ревѣлъ благимъ матомъ, какъ ребенокъ подъ розгами.