Читать «Роддом, или Поздняя беременность. Кадры 27-37» онлайн - страница 57

– Тогда два американо без сливок. И без сахара.

Да, обязательно добавит: «И без сахара». Хотя сахар – вот он, в деревянной шкатулке, которые стоят тут на каждом столе. Хочешь – с сахаром, хочешь – без сахара. Полная свобода воли и help yourself. Но Сёма обязательно скажет: «И без сахара». Наверняка это самое утомительное в семейной жизни. И если Мальцева так знает Панина, то как его знает Варя?! Варвара… Чёрт, ну как же всё-таки её всамделишное отчество?!

– Как отчество твоей жены?

– Что?! – Сёма чуть не поперхнулся блинчиком с творогом.

– Как отчество твоей жены?

– Андреевна. А что?

– Всё-таки Андреевна. Варвара Андреевна. Прямо так и веет чем-то сильно руссколитературным.

– Нам что, больше поговорить не о чем?

– Не о ком. Твоя жена всё-таки не «что», а «кто». Одушевлённое существительное. Я вдруг стала это отчётливо понимать. Сёма, тебе никогда не было стыдно перед женой?

– Чего это мне перед ней должно быть стыдно? – Семён Ильич зло отодвинул от себя тарелку, которую тут же подхватил услужливый вышколенный официант.

Персонал тут был на пять с плюсом. Слишком много иностранцев – самое сердце Питера. Да и гостиница в русской собственности только наполовину.

– Живёт, как у Христа за пазухой, ни дня не работала – ординатура с очередным беременным животом не в счёт. Горя не знает, копейки не считает, я…

– Разве трое детей – это не работа?

– А она меня спрашивала про тех троих детей? Беременела и рожала.

– Ага, насильно из тебя выдавливала, а ты – невинный мальчик-колокольчик, понятия не имевший, откуда берутся дети. Ты что, их не любишь, своих детей?

– Люблю, – равнодушно ответил Панин. – И вообще, она должна была соображать, почему я на ней женился. Так что никакая она не невинная жертва.

– Ты тоже мало похож на невинную жертву.

– Она всю жизнь так ненавязчиво, но упорно педалировала мою порядочность, что… Варвара Андреевна – весьма умелый манипулятор. Я не говорю, что она отдаёт себе в этом отчёт или сознательно пользуется, но эта растворённость в семье и детях, эти покорные, всё понимающие глаза, – Семёна Петровича передёрнуло. – От чувства вины в отношении Варвары я избавился много лет назад.

– Так почему же ты с ней живёшь?

– Потому что ты не хочешь выходить за меня замуж.

– Жена – это что, туфли?

– В смысле?

– Ходишь в старых, потому что не имеешь возможности купить новые?

– Чушь какая-то!

– Вот и я говорю – чушь! Если любишь – живёшь. Если не любишь – не живёшь. Человек – не туфли. И не «что». И не «потому что».

Семён Ильич бросил на Татьяну Георгиевну странный взгляд. Она не подсмеивалась, как обычно, над его женой. Не язвила. Не пыталась его укусить. Она, похоже, спокойно и на удивление серьёзно размышляла. И он боялся этих её размышлений. Мало ли, к чему они могут привести.

Мальцева, вдруг чуть ли не впервые за всю долгую историю отношений с Паниным, поняла, что Варвара Андреевна вовсе не мебель Сёминой квартиры. Она живая женщина, и детей он с ней делал самым обыкновенным способом, вертя тазом и, возможно, даже подсчитывая фрикции, чтобы не раньше времени, чтобы доставить женщине удовольствие. Возможно – и скорее всего! – что-то нежное шептал ей на ушко. Её лицо скривилось, как от боли.