Читать «Полет на Плутон» онлайн - страница 20

— Ты может и переживаешь, а маме точно наплевать. Дядя Олежа прав, я дикая, и это из-за той жизни, которой мы живем. Я хочу жить как все другие — нормальные люди. Гога, больше всего на свете я хочу быть нормальной, как все. Я догадываюсь, что там, за пределами нашего затворничества есть другая жизнь, где дети ходят в детский сад, ходят всю жизнь в одну школу, и не имеют кучи документов на разные имена.

— Давай все обсудим с мамой и что-нибудь придумаем, все вместе найдем какой-нибудь выход.

— Ты и сам знаешь, что ради меня мама не будет менять свою жизнь. Просто отпустите меня.

— Как ты собираешься жить? Нет, правда, как ты будешь жить? Одна? Ты во многом несамостоятельная, ты не сможешь даже жилье себе найти, потому что тебе его никто не сдаст и не продаст без родителей. А сейчас вообще все ужесточилось, социальные службы лезут везде как тараканы. Сама ты не сможешь, поверь мне. Дэ, я очень люблю тебя, ты это знаешь, но поверь, одна ты не сможешь. Тебя рано или поздно просто сдадут в детдом, ты этого хочешь?

— Нет, — грустно сказала я.

Я начинала понимать, что Гога прав. Он приводил мне разные доводы, законные, те, по которым я хотела жить. Выходило что закон совсем не на моей стороне, так мне тогда казалось. Мы долго разговаривали, Гога объяснил мне что такое закон, и почему мы не живем по нему, объяснил что такое деньги и как они зарабатываются, и то что мы выбираем для этого незаконный способ. Я наконец поняла почему мы всю жизнь убегали. Гога рассказал мне о настоящем положении вещей, и мир показался мне очень враждебным местом.

— Ты хочешь быть нормальной, но ты теперь понимаешь, что жизнь очень сложная штука. Одной быть очень тяжело, тем более, ты и правда еще не в том возрасте что бы противостоять этому миру в одиночку.

— Гога, я очень хочу хотя бы доучиться в одной школе, — говорила я, вытирая слезы.

— Мы что-нибудь придумаем, — говорил Гога, обнимая меня, — я тебе обещаю. Ты же мне веришь?

— Я только тебе одному и верю.

— Ты доучишься в одной школе, я в лепешку разобьюсь, но это у тебя будет. Не плачь доченька.

Гога часто называл меня дочерью, но только когда мы были с ним одни, маму это раздражало.

Через полтора месяца мы вернулись в Москву. Был июль и до конца лета мы поселились в частном доме в Серебряном бору. Соседний дом был Дяди Олежи, это он договорился со своим соседом, что бы тот сдал нам дом. Мама изначально была против, но Гога настоял, объясняя это тем, что Олег будет рядом и поможет ввести меня в курс жизни, раз мама не в состоянии, а самому Гоге нужна в этом помощь, так как я девочка и ему неудобно разговаривать со мной на некоторые темы. А Олег как врач не стеснялся никаких разговоров, да и сам предложил это.

Тогда я познакомилась с семьей Дяди Олежи. Его жена тетя Марина была актрисой и практически никогда не выходила из роли. Она играла в одном средненьком московском театре, актриса она была тоже средненькая, хотя сама считала себя чуть ли не гением. Однажды, лет десять назад она снималась в каком-то русском сериале про ментов, роль у нее была второстепенная и спустя пять серий ее героиню убили. Она ждала следующей роли в кино, ходила на пробы, но брали ее только в рекламы без текста, да и то нечасто. Она мечтала о Голливуде и все время говорила, что это из-за Олега она не стала великой актрисой. Что ради него и дочери она практически «похоронила свой громаднейший, богом данный талант». Эта фраза звучала почти каждый день. Она была на семь лет старше Олега, но возраст ее был величайшей тайной, и она сама говорила, что ей тридцать с хвостиком. По дому она расхаживала в красно-оранжевом пестром халате в турецких огурцах, на голове неизменный платок повязанный на восточный манер. Звали ее на самом деле Мария, а не Марина, но имя свое казалось ей, как она сама выражалась, простоволосым. «Маша с Уралмаша, фу, несолидно. А вот Марина совсем другое дело». Она считала себя интеллигенцией, и неважно что приехала она из глуши, а родители ее вообще редко выбирались в близлежащий город из деревни, а в Москве бывали два раза в жизни. Своей дочери она запрещала на людях называть ее мамой, а мне тетей, потому мы называли ее просто по имени.