Читать «Отрывок из отчета Замота Легова» онлайн - страница 3

– Чтобы доставить вам удовольствие, а также в честь Тифтрунка и повинуясь моему собственному глубочайшему желанию, я начну первым. Вы знаете, мир был бы ничто, если бы не питался духом античности. Из Аттики происходят мои предки, вероятно, тайные почитатели олимпийских богов. И кроме того, в этой стране «зарыта моя собака». Как вы знаете, я занимался поисками трагедии в греческом духе, которую мне хотелось бы донести до всеобщего сознания. Несколько ночей назад этот материал из античных времен явился мне, пробужденный туманом Nicotiana tabacum, и словно сам собой сложился в несколько строк. – И с этими словами Мимозосфенес начал цитировать из своего дневника:

Дионисий, тиран сиракузский, вошел в возраст убывающих сил. Тогда он начал писать стихи и публично читать их. Филоксен, любимый богами и почитаемый народом поэт, охарактеризовал их – также публично – как рвотное средство, и в результате этой неосторожности по отношению к своему тирану оказался в конце концов на принудительных работах в каменоломнях. Прошло много месяцев, прежде чем он заслужил прощение и был снова принят при дворе, где ему вскоре опять пришлось присутствовать при чтении тираном его свежеиспеченных стихов. Филоксен сидел в рядах прочих присутствующих сначала неподвижно, со склоненной головой, и спокойно слушал, потом молча встал и попытался по возможности незаметно покинуть зал. Однако Дионисий, зорко отмечавший все происходящее, тут же прервал чтение. «Куда ты идешь?» – резко спросил он нарушителя спокойствия. На что тот ответил кратко, всего тремя словами: «Обратно в каменоломню».

Когда Мимозосфенес закончил, каждому из членов кружка стало ясно, что он намеревался сделать ход конем. Мы сидели молча, но наше молчание было красноречиво, можно сказать, весьма выразительно. Первым обрел дар речи Соломон Цадик, изрекший: «Ой-ой-ой, что за сумасшедший поэт. Ну и закрыл бы уши. В каменоломнях он наживет себе грыжу». Очень недовольный этой реакцией – а это могли заметить по выражению лица Мимозосфенеса только очень внимательные наблюдатели – рассказчик вынужден был еще раз принять к сведению, что рабби не имел никакого представления о греческой трагедии и был, в общем, мыслителем одностороннего толка в нашем философском кружке, что ни в коем случае не воспринималось им самим как недостаток, поскольку у него – как он считал – имелся весьма личный контакт с величайшим философом всех времен. А именно: сам Всевышний давно предложил ему быть с ним на ты.

Должен признаться, я любил Соломона Цадика, не делая это чувство достоянием широких масс, поскольку мы были единым братством, и всякая фамильярность, характерная для трактирных застолий, была нам чужда.

Темные глубокие глаза рабби притягивали меня. Эти глаза, окруженные бесчисленными морщинками, излучали на меня потоки магической энергии. Я знал, что никому из нашего кружка не могу рассказать об этом. Я знал также, что тоже нравлюсь Соломону Цадику, в особенности с тех пор, как он понял, что я являюсь тайным приверженцем теории, утверждавшей, что рабби Иешуа был женат на той самой Марии из Магдалы, которая в преклонном возрасте умерла в изгнании на юге Франции и была там похоронена. Так как, кроме рабби с его высказыванием, никто не был в состоянии возразить на дневниковую запись грека, а я запретил себе делать скороспелые выводы, то впервые за этот вечер слово получил Тифтрунк, неглупо и соблюдая определенную смысловую последовательность ответивший рабби, прекрасно зная, что дальше все пойдет по-прежнему, так как, миновав подводные камни всех философских систем, Соломон Цадик, по всей вероятности, опять начнет рассказывать о себе и о Всевышнем. И всякий раз в таких случаях Шарль Пикпуль, бежавший из Франции энциклопедист и радикальный поборник принципов шармерства, не без тайного восхищения говорил себе под нос на меж тем на удивление хорошем немецком языке: «Никто, и без сомненья даже сам Казанова, не проделывал с бабами столько экспериментов, сколько Цадик со своим Всевышним».