На теле возвысясь пластом, корой, вулканом,
Пред нами предстает предсмертным чистоганом.
Ну а скорей всего, в лимфоузле лежит,
Как зверь в своей берлоге.
А мимо жизнь бежит
И вновь пути-дороги…
Все после зарастет, исчезнет страсть, как пламя.
На теле зацветет растительность. И нами
Займутся доктора всех будущих времен.
А также само время.
Профессорам достанется любви прошедшей эра.
И лишь кровоточащая ее кальдера
До века и потом еще не остывает,
И тот рубец любви всегда напоминает
О жизни там. Внутри.
Это был последний опус к Василисе двухгодичной давности, после которого у Августа навсегда пропала жажда консервирования собственных эмоций в рифме. «Видимо, – размышлял он, по привычке анализируя ситуацию, – я сказал все, что мог. Примерно как Артюр Рембо. Единственно, что все-таки не умер после того, как иссяк родник творчества». Добродетель скромности Августа никогда особо не привлекала, скорее она иногда принуждала его к использованию ее черт в своем облике. Верная память, как антикварная чеканка, продавленная в пространстве новыми декорациями и ролями героев, более вероятнее, чем старые слова, теперь с новой силой тормошила уснувшие было мурашки чувств, снова приглашая их бодро пробежаться по коже. Он еще раз убедился в своей правоте и существовании в себе иной, независимой жизни «там внутри».
Потом он отдал дань геологической романтике и бегло прошелестел таежную метеосводку:
Громыхнуло небо в бубен облаков,
Взволновались кудри северных лесов.
С юга приближался шепелявый гость,
Шепотом стирающий городскую злость.
Сердце вдруг забило первобытный бой,
Жилы натянуло звонкой тетивой –
Молния не хочет вхолостую бить,
А река стремится поскорей уплыть.
Дождь, не постучавшись, отворил окно
В дверь ворвался ветер с кем-то заодно,
Зашумели гости с громом во главе,
Заварили чаю на сухой траве.
Мы сидели долго, выплеснули все,
Что налил нам вечер, что нальет еще.
Отсырели стены от чужих обид,
От страстей туманных был и я убит.
Вдоволь настучавшись градом по столу,
Вдоволь нарыдавшись, дождь иссох к утру,
Мне осталась влажность боголиких черт,
Выбоины в сердце и в душе концерт.
Днем мне надо мерить глубину болот,
Изучать колючесть северных широт.
Вечером и ночью нужно обсыхать,
Сном перенесенным на твою кровать.
Выбрал еще свое любимое. С этими товарищами все было более чем надежно и незыблемо: дорога, рельсы, шпалы, вагоны, лица пассажиров – это его неразлучные друзья и подруги по жизни. И он был всегда рад встрече с ними: и тогда, и сейчас.
Днем иногда внезапно гаснет свет,
И будто небо, веселящим вздором пресыщаясь,
Готово гаркнуть темнотой, но нет:
То черный глаз блестит корыстливым зрачком, и в том не каясь
Наводит порчу на тебя, по-голливудски улыбаясь.
Она, блестяще-въедливая дрянь,
Подсела вовремя в час пик, в час бездны,
И пассажир метро, судьбы читая длань,
Уже влюбился всмерть, и уговоры бесполезны.
Он – жертва безобразных скоростей,
На свалке грез его спасительные царства,
Он закопчен угарным газом новостей,
И вот уж спеленован навсегда агентами злорадства.
Под стук колес, под монотонный зуд
