Читать «Новый Мир ( № 9 2009)» онлайн - страница 51

Блок и Любовь Дмитриевна отдались игровой стихии, нашли каждый свое место в мощном театральном потоке. Они порознь проходят соблазны: Блок — искушение демонической влюбленностью, в которой доминирует гордыня и начисто отсутствует трепетная самоотверженность — основа светлой любви. Любовь Дмитриевна — искушение легкомысленной интрижкой, опытом любовного гедонизма (тем, что в наше время называют словом “секс”).

Эти соблазны — естественные компоненты человеческого эмоционального спектра. Такие импульсы ведомы всем людям без исключения. Только одни их в себе подавляют, а другие — выводят наружу. Что касается Блоков, то на моральную безупречность они никогда не претендовали и не осуждали других за то, что делают сами. Они не циники: никто в результате их любовных игр не унижен, не растоптан. Переступая моральные границы, они рискуют прежде всего собой и своей близостью, то есть ценнейшим, что у них имеется в земной жизни.

Почему-то некоторые биографы, касаясь этой страницы в судьбе Любови Дмитриевны, спешат оскорбительно отозваться о Чулкове: мол, он как поэт, как литератор не идет ни в какое сравнение с Блоком. Ну, с Блоком мало кто вообще идет в сравнение, а Чулков — при всей скромности дарования — человек все-таки не пустой. Блок для него, как и для многих других современников, нашел точное и конкретное место в собственной жизни. В чулковском “мистическом анархизме” Блок вылущил для себя зерно стихийного демократизма (самому ему свойственного по природе), а всяческую риторику отверг. Общение с Чулковым помогло Блоку в формировании “антитезы” первому периоду творчества, в переходе к земным реалиям и плодотворной — до поры — тотальной иронии. Отпечаток диалога с Чулковым остается на одном из отрезков блоковского прихотливого пути. Но до дружбы у них дело не дошло — очень дистанционное приятельство. Может быть, именно поэтому Чулков нисколько не задевает в Блоке нерва ревности — ни во время любовной истории, ни после.

Что же касается Любови Дмитриевны, то с Чулковым она “не говорит по-японски” (вспомним шуточную формулу из стихотворения Лидии Лесной). Их объединяет другое: “Мой партнер этой зимы, первая моя фантастическая „измена” в общепринятом смысле слова, наверное, вспоминает с не меньшим удовольствием, чем я, нашу нетягостную любовную игру”.

Любовь Дмитриевна и в свои пятьдесят шесть — пятьдесят семь лет (когда написаны цитируемые заметки) не сделалась ханжой и моралисткой. Она спорит с самим понятием измены — беря его в кавычки, да еще и снабжая эпитетом “фантастическая”. Ее непритворная раскованность, выраженная самыми простыми и прозрачными словами, ошеломляет. Займись Любовь Дмитриевна вовремя писанием прозы, может быть, смогла бы посоперничать с Зиновьевой-Аннибал, чья книга “Трагический зверинец” так понравилась Блоку. “Роковых женщин” в прозе начала двадцатого века предостаточно, а вот женское легкомыслие, романтика мимолетной страсти — это так и осталось невоплощенным.