по пустому небу, южному ветру и, может быть,
достичь не херувимских стран — а себя самой.
(Я оставлю тебе телефон стекольщика, милый мой.)
Сквозь новую жизнь разглядишь в бронированное окно —
свивают Парки облачное волокно,
в нем гуляет эхо, живой огонь, что давно погас, —
я теперь идеальный газ.
Я теперь идеальный образ (можно как файл хранить,
в корзину выбросить, кодировку переменить,
вытащить на рабочий стол или совсем стереть) —
и уже не боюсь стареть.
Но, растворившись в небе — в физических формулах — или в Сети,
так и буду плутать, не зная конца пути,
пока не пойму, что увидел во мне Другой.
(Ты вызовешь, наконец, стекольщика, дорогой?)
* *
*
Запретные слабости, запретные сладости словаря,
леденцовые дерзости за щекой — не по возрасту, не по чину.
Вкус щекотный фантомнее мыльного пузыря,
так смакуют фонему, поэму, гемму — но не мужчину.
Или радости картографии — цепко сканирующий взгляд,
гидрология вен, голубые ручьи под кожей,
вдоль спины, меж лопаток — линия перемены дат,
позвоночный рельеф, с гористым пейзажем схожий.
Одиссея духа (зачеркнуто), ментальности (стерто), лучше скажу — души
невзрослеющей девочки, бегущей греха и скверны.
Но тебе мои игры без правил — нехороши,
и признанья — приторны, и одежды — несоразмерны.
Оттого навстречу воде, вздымающейся ребром,
с инфракрасными искрами в зеленом стекле прибоя,
ты глядишь набычась — как остров, как волнолом,
ощутимо прям в желании быть собою,
утвердиться в плоскости, выпустить якоря,
финал, беззащитно открытый, сжимая в точку, —
и, проникший мой свет сгустив до плотности янтаря,
исключить утечку сквозь бренную оболочку.
Дизелятник
Огненно-рыжая шевелюра следователя в полумраке камеры, казалось, светилась даже сильнее, чем пыльная тусклая лампочка в углу потолка. Шершавые стены, выкрашенные темно-зеленой краской, сгущали сумрак. Пространство концентрировалось на листке дешевой желтой бумаги, которую он положил на стол.
— Вот. Протокол о твоем задержании милицией. Подписывай.
Больше всего следователь походил на клоуна Клепу из “АБВГДейки”. Маленькое треугольное лицо под копной различить было уже сложно.
— Меня не задерживали, товарищ капитан. Я сам пришел.
— Как не задерживали? Что ты мне втираешь, солдат? Вот: “Задержан нарядом милиции на Белорусском вокзале…”
— Я не был на Белорусском вокзале. — Я пододвинул бумажку, прочитал. В ней стояла фамилия какого-то Денежкина, рядового.
— Это не моя фамилия. Моя фамилия Бабченко. И я — старший сержант.
— Да? — Он взял лист, уткнулся в него взглядом. — Да, правда…
Не твоя.
Взяли меня утром этого же дня, в комендатуре, куда я пришел отметить отпускной билет. Отпуск получил благодаря старшине — у меня умер отец, и он выбил мне десять дней. Сразу с самолета я поехал в крематорий, в кирзачах и форме. Успел как раз к моменту, когда гроб с отцом опускали в печь. От жара под китель заползали вши.
Вечером обострилась дизентерия. В полку дристали все, но там постоянное напряжение не позволяло организму сломаться окончательно. Дома же открылось сильное кровотечение. Когда я в очередной раз забрызгал туалет кровью до потолка, мама вызвала “скорую”. Последняя стадия острой инфекционной дизентерии. На кишках уже образовались бутоны язв. Срочная госпитализация. Перемыть все с хлоркой и никого не впускать.