Читать «Новый Мир ( № 6 2007)» онлайн - страница 200

Опираясь на большой фактический материал, Б. Ф. Егоров привлекает наше внимание к “классическим” произведениям типа “Что делать?” Чернышевского и к вещам малоизвестным вроде зашифрованных утопических проектов Н. В. Кукольника или романа “Рай земной” (1903) К. С. Мережковского, брата известного писателя.

Определенные (и вполне понятные) трудности испытал ученый в попытках дать свое определение изучаемому явлению. Он пишет: “Я <…> расширяю (или сужаю?) понятие и определяю утопию как мечту об идеальной жизни в любых масштабах и объемах <...> ” (курсив автора. — В. В. ). “В утопическую область я включаю не только печатные <…> тексты, но и устные рассказы и идеи, не только художественные произведения, но и трактаты, письма, очерки <…>”. На наш взгляд, ни о каком “сужении” понятия речь тут не идет, наоборот, “утопия как мечта” фактически понята как некий “мегажанр”, включающий в себя по сути дела любые жанры. Именно любые, то есть не только словесные (речевые по терминологии Бахтина), но и живописные (пасторальные, идиллические пейзажи), музыкальные, архитектурные (храм как “земной рай”), садово-парковые (сад как hortus conclusus, минимальное подобие Эдема). Исследователь в основном занят анализом словесных утопических жанров и личностями их творцов, но иногда говорит и об отражении утопической тематики в других сферах искусства.

Автор понимает парадоксальную связь между утопией и антиутопией. Он пишет, что еще у Свифта “утопией прикрывались полемика и сатира. Они, заполняя все пространство произведения, превращают утопию в антиутопию (курсив автора. — В. В. ). Утопия может смешиваться с антиутопией и перетекать в нее”. Здесь напрашивается обобщение — практически любая утопия несет в себе имплицитно собственное отрицание, “деконструирует” себя, выражаясь языком Жака Деррида. Если же утопия реализуется и даже долгое время существует, скажем, в форме сельской идиллии, то все равно она разрушается под воздействием внешних агрессивных сил. Достоевский, как показано в книге Егорова, гениально и парадоксально заострил этот момент в “Сне смешного человека” — один “грешник” легко разрушил целый рай! Но это лишь значит, что в душах невинных обитателей блаженной планеты всегда таились разрушительные “микробы” всевозможных страстей.

И — vice versa — во многих антиутопиях сохраняются элементы утопии — Путешественник во времени видит в царстве элоев черты коммунизма (“Машина времени” Уэллса), “Прекрасный новый мир” Хаксли действительно “прекрасен” изобилием материальных благ. Еще раз подчеркнем, что “чистая” утопия per se (сама по себе) в принципе антиутопична. Что доказывает не без доли эпатажности Ю. И. Дружников, утверждая, что “Утопия” Томаса Мора на самом деле опровергает “мечту об идеальной жизни”!2 На “кричащее противоречие” своего текста внятно намекает и сам Мор в конце книги, когда пишет от лица повествователя: “Мне сейчас же пришло на ум немало обычаев и законов этого народа (утопийцев. — В. В. ), заключающих в себе чрезвычайную нелепость”. Мор надеется: “У нас будет еще время поглубже подумать об этом предмете <…> Хорошо, если бы это когда-нибудь осуществилось!” Подумать на эту тему “поглубже” людям довелось только через несколько сотен лет после казни великого утописта. Мы сейчас не имеем возможности вдаваться в обсуждение причин столь “странной” (и приносящей людям столько страданий, разочарований) связи утопии с антиутопией, это задача специального исследования. Но одно, по-моему, ясно: дело в страшной силе отчуждения, или, иначе говоря, иронии истории, которая, начиная с самого возникновения человечества, превращает благие его начинания и замыслы в нечто противоположное. К тому же каждый утопист вольно или невольно вкладывает в проекты всеобщего блага свои сугубо личные пристрастия и антипатии, которые для массы людей неприемлемы. Авторский эгоизм борется в утопиях с альтруизмом и превращает их в антиутопии.