* *
*
Темна вода во облацех грозы
и уж совсем черна в стволе колодца,
и вдруг она же — в россыпях росы:
кто хочет ошибиться, ошибется.
А мы хотим. Мы ищем целей. Цель
при этом не вдали лежит, а в хламе.
Ошибка всё, чему учил лицей.
Нам остается развести руками.
И в вещи те вглядеться, цены чьи
ничтожны: ливень, нам умывший лица,
и жажду утолившие ключи —
то, для чего и стоит ошибиться.
И ты, в росинках пота в свете рамп
певец, убавь улыбку. Мы — так зыбко:
мы... ты... несчастный я... несчастный ямб.
И жизнь, и песнь с расчетом на ошибку.
* *
*
Авто-всех-биография —
чистой воды роман.
Скрежет подошв по гравию:
я уезжаю, мам.
И пошло и поехало:
я уезжаю, Люсь.
Ох вы, барышни Чехова.
Ладно, я остаюсь.
Помыслы жгуче молоды,
но не сказать, дурны.
Две войны и два голода,
красный кирпич тюрьмы.
Полупрозренья гения
в области мнимых числ.
Я с вами рву, Тургенева
циник и нигилист.
Спор, обида, пощечина:
прочь от меня, бунтарь!
Документы просрочены.
Ночь, аптека, фонарь.
Тоталитарного варева
смрад в лабиринте зим.
Гарибальди, я сваливаю
в Штаты, но через Рим.
Жизнь, из бутылки выгнанный
в плоть скудельную джинн,
партии наши сыграны,
мы расстаемся, жизнь.
На сто страниц приключения,
на две главы любви,
книга легкого чтения,
графия... авто... би.
* *
*
Летит, хоть крылом и не машет,
на синем белеет вдали.
Кувшин васильков и ромашек
ему отвечает с земли.
Что скажешь, художник? Попробуй
снежинку из класса машин
над зренье напрягшей Европой
свести — и с цветами кувшин.
Срисуй ойкумену как короб,
который из линий сплели
натужная тяга моторов,
недвижная тяга земли.
И наш на траве над скатеркой
в Булонском профанном лесу
июльский пикник, распростертый
под небом с бельмом на весу.
Еврейский сонет
Одно надорванное сердце стоит больше,
чем тридцать шелковых раввинских сюртуков
на территории ясновельможной Польши
под пеплом бархатным ашкеназийских слов.
Ты что же не прорек, а, пятикнижный Мойше,
про племя, в списках чьих не числится ни вдов,
ни сирот? Чей и сам язык умолк? На кой же
нам знать, что значило когда-то мазл’тов?
Один я помню, как в те дни у деда пахнул
сюртук, поздней на нем распоротый металлом
под левым лацканом. Теперь я тоже дед.
Забвенью все равно, где тлеть, в большом иль малом.
Вся выветрилась гарь. Я сосчитал и ахнул:
еще не минуло семидесяти лет.
Русский сонет
Перестреляны вещие волки,
но сладка золотая кутья,
и завернуты в бархат осколки
пыльных верст от жилья до жилья.
Где фольга полированной Волги —
умывальная чаша твоя,
как мои ни грязны и ни долги
ночи, в стаю сбивал их не я.
Я питал к тебе нежную слабость,
проживая лукаво и плево
день за днем — на фуфу, налегке.
Да и как не почувствовать сладость,
если имя мое — просто слово,
леденец на твоем языке.
* *
*
Холодный, как небо, ветер
легко пропорол мой свитер
и струйкой под сердце — юрк
за то, что всю жизнь я бредил
сезоном по кличке Питер,
как звали мы Петербург.
