Читать «Незаконная комета. Варлам Шаламов: опыт медленного чтения» онлайн - страница 230

172

Шаламов с уважением относится и к религии, и к верующим, многократно отмечает, что самыми стойкими людьми в лагерях оказывались сектанты, однако он полагает, что вера а) не является универсальным средством сохранения личности и б) действует до определенного предела – просто потому, что существует тот уровень физического распада, за которым не помогает ничего.

173

Меру знакомства Шаламова с работами Бахтина можно проиллюстрировать следующей заметкой в записных книжках за 1965 год: «Бахтин. „Будь он проклят, этот русский Бог“» (5: 290).

174

Бахтин пишет: «Авантюрный сюжет в этом смысле глубоко человечен. Все социальные, культурные учреждения, установления, сословия, классы, семейные отношения – только положения, в которых может очутиться вечный и себе равный человек. Задачи, продиктованные его вечной человеческой природой, – самосохранением, жаждой победы и торжества, жаждой обладания, чувственной любовью – определяют авантюрный сюжет…Шатов говорит Ставрогину перед началом их проникновенной беседы: „Мы два существа и сошлись в беспредельности… в последний раз в мире. Оставьте ваш тон и возьмите человеческий! Заговорите хоть раз голосом человеческим“» (Бахтин 2000: 76).

175

С самого начала рассказчик «Колымских рассказов» – в любой своей ипостаси – рассказчик недостоверный. Если герой рассказа «Ночью» Глебов не помнит, был ли он когда-либо врачом, а другой Глебов забыл имя собственной жены, то повествователь не помнит, рассказывал ли он историю Глебова или нет («Надгробное слово» и «Уроки любви») – и в каком именно виде он ее рассказывал.

176

«As in Dostoevsky’s Crime and Punishment, which, for Bakhtin, is a quintessentially heteroglot polyphonic novel, everybody talks in Ginzburg volumes…» (Toker 1989: 199).

177

Сравнение принадлежит перу самого Шаламова: «Новая проза отрицает этот принцип туризма. Писатель – не наблюдатель, не зритель, а участник драмы жизни, участник не в писательском обличье, не в писательской роли. Плутон, поднявшийся из ада, а не Орфей, спускавшийся в ад» (5: 151).

178

Особенно если речь идет о людях, более неспособных воспринимать последовательность событий или выделять причинно-следственные связи между ними. Для них время теряет смысл не только как параметр восприятия, но и как функциональное явление.

179

В некотором смысле персонажи Шаламова опускаются и – периодически, при очень большом везении – временно поднимаются по той самой ламарковской лестнице, которую описывал Мандельштам.

180

И, кстати, описывал эту новую природу применительно к Достоевскому: «20-й век принес сотрясение, потрясение в литературу. Ей перестали верить, и писателю оставалось, для того, чтобы оставаться писателем, притворяться не литературой, а жизнью – мемуаром, рассказом, [вжатым] в жизнь плотнее, чем это сделано у Достоевского в „Записках из Мертвого дома“. Вот психологические корни моих „Колымских рассказов“» (5: 579).